С.А. Рачинский. Письма к духовному юношеству о трезвости

Значит, никто, дело начатое Рачинским не продолжает.

Катя, почему такой печальный вывод в итоге? Разве у нас нет гимназий? И школы интернаты, хотя и значительно меньше детей, но принимают. И в Татево и в деревне под Вологдой, интернаты не закрыты, и хотя малое количество детей, но учиться и воспитывается на хороших традициях. Под Вологдой крестьяне еще и храм строят. Будет храм, будет жизнь...

XXII.

Любезный N.

Если в чем-либо с церковным преданием никогда не расходилась библейская критика, даже самого отрицательного оттенка, то это – в признании глубокой древности книги Судей.

В этой книге, а именно, в несомненном прологе сказания о Самсоне (гл., мы находим драгоценное дополнение к гл.6 книги Чисел, посвященной изложению предписаний, относящихся к назореям.

Ангел, возвещающий матери Самсона о его рождении и о том, что он будет назореем Божиим, как нечто, само собой разумеющееся, возлагает и на мать будущего назорея временные обеты назорейства – черта глубоко знаменательная в виду очевидной наследственности пороков, проистекающих из ослабления и извращения воли.

Самая книга Чисел говорит о назорействе, как об институте существующем, давно известном. И эта черта заслуживает особенного внимания, в виду духовного, чисто Новозаветного характера этого института.

Действительно, назорейство выходит из рамок формального – обязательного закона и вводит нас в область духовной свободы, в ту область, которая с возникновением христианства приняла размеры столь обширные, в область победоносного подвижничества, расширившего до крайних пределов владычество духа над плотью.

Обеты назорейства, как видно из книги Чисел и подтверждается книгою Судей, допускались двоякие: пожизненные и временные; в обоих случаях первым условием ставилась абсолютная трезвость.

Полагаю нелишним напомнить Вам об этой почтенной родословной наших современных обществ трезвости. Она доказывает нам, как рано люди, ревнующие о свободе духовной, нашли нужным оградить ее именно от расслабляющего действия спиртных напитков: как рано это спасительное самоограничение освящено благословением Церкви. И заметьте, в какие знаменательные моменты церковной истории являются великие назореи, о коих повествует Писание… Пророк Самуил! Иоанн Креститель!

О, как нужно и в наши дни пробуждение этого духа назорейства! Как радостны первые признаки этого пробуждения!

Но радость преждевременна, пока движение это не коснется вас, и не только коснется, но и найдет между вами убежденных носителей. О том, чтобы это совершилось, ежедневно молю Бога. Для того, чтобы это ускорилось, пишу Вам эти строки.

Ирина С. пишет:Катя, почему такой печальный вывод в итоге? Разве у нас нет гимназий? И школы интернаты, хотя и значительно меньше детей, но принимают. И в Татево и в деревне под Вологдой, интернаты не закрыты, и хотя малое количество детей, но учиться и воспитывается на хороших традициях. Под Вологдой крестьяне еще и храм строят. Будет храм, будет жизнь...

Потому что он пишет, что учитель должен быть трезвый, а таких, наверное, единицы.

XXIII.

Любезный N.


Вчера посетил меня священник соседнего прихода. Приход этот принадлежит к другой епархии, очень обширен и граничит с нашим. Многие крестьяне этого прихода, привлеченные пением моих учеников, посещают нашу церковь, что повлекло за собой и присоединение многих из них (более сотни) к Татевскому обществу трезвости.

Батюшка их до сих пор к этому делу относился недружелюбно, ибо сам любит выпить. Но новейшие циркуляры духовного начальства, предписывающие священникам радеть о трезвости, заставили его переменить фронт. Он принялся проповедовать против пьянства и предлагать своим прихожанам открытие самостоятельного общества трезвости. Я серьезно предупреждал его об опасности такого предприятия при положении его собственного образа жизни. Он мне не внимал, и предсказания мои сбылись.

Трезвые его прихожане естественным образом не пожелали стать под руководство человека пьющего; пьяные стали его же попрекать его пьянством, и это даже в церкви, при беседах о трезвости. Прижатый к стене, батюшка, наконец, изъявил намерение сам дать обет абсолютного воздержания и для этого назначил будущее Воскресение, приглашая всех желающих последовать его примеру.

От души желаю, чтобы этот вынужденный обет был исполнен и вызвал много других обетов, вполне добровольных.

Но нормален ли, приличен ли тот порядок вещей, при коем священника приводит к трезвости пример его безграмотных прихожан, а не происходит явление обратное?

Предоставляю это на Ваш суд, ибо на Вас лежит ответственность за многих будущих пастырей. Помните это, готовьтесь к предстоящему Вам великому делу: нет в нем сторон безразличных и мелких. Та частность, на которую позволяю себе столь настойчиво указывать Вам, по обстоятельствам времени, приобретает значение громадное, роковое. Итак, поразмыслите о ней.

XXIV.

Любезный N.

Вам, вероятно, кажется странным и смешным тот необычный способ, коим я вступаю с Вами в сношения. Да, он смешон и странен, но обстоятельство это нисколько меня не смущает. Дело в том, что многое не дается и не удается нам именно потому, что мы боимся казаться смешными и странными. Победа над этой боязнью уже сама по себе есть великая победа, ибо удесятеряет наши средства деятельности, охраняет в нас ту смелость, которая города берет.

Значит ли это, что я жду от своего причудливого предприятия какого-либо непосредственного, практического результата?

Нисколько. По всей вероятности успеха не будет никакого. Но кроме боязни смешного, есть другая боязнь, гибельная для всякого практического дела. Это боязнь труда, не обещающего верных результатов, боязнь предприятий, коих успех неправдоподобен.

Все хорошее трудно, все прекрасное неправдоподобно. На это нужно покориться, и все-таки и словом и делом, неусыпно и неустанно, работать над тем, что неправдоподобно и трудно, ибо из-за вещей правдоподобных и легких не стоит и жить на свете.

О своем красноречии, о достоинстве моих писаний, я – мнения весьма невысокого. Но постоянно помню, что не нами, а через нас, творится все доброе, совершающееся на земле. Помните это и Вы. Соображения, высказанные мною по поводу борьбы с пьянством, имеют смысл несравненно более широкий. Вся Ваша жизнь будет посвящена исполнению задач, на земле неисполнимых. Только преследование этих задач всем существом своим, всею силою воли и мысли, сделает Вас тем, чем Вы должны быть, солью земли, носителем добра, охранителем возможного на земле общения с жизнью небесной!

Сделаться таковым да поможет Вам Бог!

XXV.

Любезный N.


Одна из причин, наиболее способствующих в настоящее время развитию нравственного зла, есть суеверие в прогресс.

Суеверием этим проникнуто большинство современного человечества. Реакция против этого суеверия, выразившаяся в пессимизме Шопенгауеровской школы, охватила относительно незначительное меньшинство.

Обе крайности в нравственном отношении одинаково вредны. Первая заставляет нас покладать руки, в надежде, что мировой процесс без всякого нашего участия поднимет нас своею волною все выше и выше. Вторая в этом процессе видит лишь стремление к упразднению бытия, которое и есть зло, от коего можно спастись лишь упразднением воли, этого необходимого органа всякой нравственности.

Дело в том, что земная жизнь не красна, несмотря на все баснословные улучшения, внесенные во внешние ее условия гением XIX века; даже во многих сферах своих становится несносною и грозится сделаться сплошь невыносимою, если мы будем продолжать мечтать о том, что она просветлеет и очистится сама собою.

Утопии о земном блаженстве чужды христианскому мировоззрению. Но обязанность всякого христианина – сделать земную жизнь сносною для себя и для ближних, сносною настолько, чтобы дать людям возможность не забывать о небесной.

Достижение этой скромной цели требует усилий громадных, непрестанных, и это, убаюканные мечтаниями о прогрессе, мы забыли. Для достижения этой цели лилась кровь мучеников, подымались труды подвижников, изводилась жизнь всех светочей человечества. И эти труды, эти подвиги, эти жертвы, должны повторяться постоянно сознательно и радостно, чтобы земля не обратилась в ад.

Но силы на эти подвиги приобретаются не вдруг. Нужно учиться «терпению, великодушию и кротости». Нужно учиться любить. И, чтобы научиться любить, не нужно упускать ни одного дела любви к ближнему, которое нам сподручно и доступно. Такое дело любви предлагаю Вам – дело самое простое и легкое, и никогда не перестану предлагать его всем юношам, в особенности будущим пастырям. Ибо нравственное добро, проистекающее из этого скромного подвига (слово это даже слишком громко) у меня на глазах, в тысячах примеров. Вправе ли я молчать? Вправе ли я жаловаться, если слова мои, в 999 случаях из тысячи, останутся гласом вопиющего в пустыне? До сих пор могу только благодарить Бога. Если в Казанской Академии слово мое не встретит ни единого отголоска, буду скорбеть – и продолжать.

Если буду жив, еще услышите обо мне. Пока, да хранит Вас Бог.

XXVI.

20 Декабря

Любезный N.



Что у кого болит, тот о том и говорит. Уже шестнадцатый год живу я, окруженный крестьянскими детьми, и от них научился многому.

Вспоминается мне мальчик из бедной, пьяной семьи. У него была шубейка, плохо прикрывавшая грудь, и я, отпуская его на святки, подарил ему теплый шарф. Святками, шарф этот был пропит. Мальчик вернулся в Крещение, в лютый мороз, и немедленно слег от жестокого воспаления в легких. Он не терял сознания, сам потребовал приобщения, радостно приобщился, радостно говорил о своих похоронах. Смерть его не страшила. Боялся он только возвращения в домашний ад…

Подумайте о миллионах детей, томящихся в таком же аду. Пожалейте, помогите!

XXXIII.

Любезный N.

Пишу Вам ночью. Учу и живу в школе с общежитием, и весь мой день принадлежит ребятам. Однообразие этой жизни прерывается только воскресной службой. К службе этой готовимся всю неделю. Работаем над ребятами, между коими распределены чтения предстоящего Воскресения, над их пением. И служба выходит хорошая. Старый наш батюшка служит превосходно. Ребята поют верно и читают отчетливо. Несравненная красота служебного чина ничем не нарушается. Церковь всегда полна молящимися. Так течет моя жизнь уже шестнадцатый год, зимою и летом, - ибо летом со мною живут другие ученики, более взрослые.

И только? Нет. Жизнь эта была бы несносна, если бы не имела иных результатов, кроме внешнего благолепия службы, ибо она была бы ложью. Есть и плоды нравственные. Самый видный из них, конечно, возникновение при церкви общества трезвости, насчитывающего ныне 1018 членов. Каждое Воскресенье происходит несколько присоединений, вполне обдуманных и искренних. Разве недельный труд, как бы он ни был напряжен, не оправдывается, не вознаграждается сторицею годом трезвости хотя бы одного человека из тех, для коих винопитие есть синоним пьянства?

И заметьте, что достигается без всякой проповеди, без всякого зазывания, одною притягательною силою церкви, в коей служат Богу с благоговением, школы, в коей искренне служат ближнему. И это естественно. Достойны ли мы говорить и петь те святые слова, из коих составляется величавое здание нашего богослужебного круга, если мы не стараемся не внести в жизнь хоть малую долю той красоты, которую эти службы раскрывают перед нами. Не кощунство ли читать в церкви псалмы и слушать Евангелие, а затем возвращаться к вечной заботе о самом себе?

Вопиющее противоречие между красотою форм и скудостью содержания нашей церковной жизни нужно изгладить во что бы то ни стало. Вот в чем состоит призвание Ваше и всякого питомца Духовных Академий. Ибо народ, находящийся на пороге просвещения, одними формами довольствоваться не может, как бы ни были они совершенны. Нужно содержание достойное этих форм, нужно живое дело. Иначе нам грозит такой раскол, пред коим ничто доживающий свой век раскол старообрядства. От Вас зависит предотвратить это бедствие.

Как Вам известно, внимание Европы в настоящее время все более
сосредотачивается на Африке. Громадный материк, еще недавно менее нам
известный, чем поверхность луны, утратил свою таинственность благодаря
самоотверженным трудам целого ряда доблестных исследователей. Белое
поле, еще на нашей памяти занимавшее на картах все пространство его,
кроме незначительной прибрежной полосы, покрылось богатой сетью рек,
озер, горных хребтов. Европейским рынкам открывается новый источник
продуктов тропического мира, новое поле для сбыта мануфактурных изделий;
христианским миссионерам – новый языческий мир, призывающий их на новые
подвиги.

Европейские канцелярии уже делят между собой добычу,
предстоящую великим народам запада. Проводятся границы предполагаемых
владений, несуществующих колоний.

А между тем, оказывается, что дело, к которому готовится
христианская Европа, уже на половину совершено мусульманской Азией.
Грубый фетишизм во всей центральной Африке быстро заменяется исламизмом.
Арабские династии вытесняют туземных царьков. Движение это столь
сильно, что перед его результатами совершенно исчезают успехи,
одержанные европейским оружием, европейскими миссиями. Жители
центральной Африки питают к Европейцам глубокое отвращение. У них на
глазах – вымирание целых прибрежных племен, при первом соприкосновении с
цивилизацией. Ибо первый дар этой цивилизации – водка, тот товар,
который среди дикарей имеет сбыт огромный и верный, тот товар, который
уничтожил коренное население Америки, скоро уничтожит коренное население
Австралии. Глупые негры предпочитают – жить, хотя бы под владычеством
неучей, не имеющих понятия о фонографе и электрическом свете,
предпочитают веру, ограждающую их от поголовного отравления, вере, им
еще непонятной, но носители коей приносят с собою смерть… У нас пока нет
интересов в Африке. Но у нас есть своя Африка – Средняя Азия, уже
окончательно завоеванная исламом, и которую мы обязаны у него отвоевать.
Думаете ли Вы, что эта победа достанется даром? Думаете ли Вы, чтобы мы
были вправе упустить какое-либо средство, могущее его ускорить? Ведь
наши азиаты также очень глупы: предпочитают жизнь смерти, трезвых
пастырей душ наставникам невменяемым, дело слову, нравственный порядок
разврату…

Подумайте об этом!

XXXV.

Любезный N.



Wer nicht liebt Weib, Wein und Gesang,

Der bleibt ein Narr sein Lebenslang.

(кто не любит баб, вина и песен,

тот всю жизнь остается дураком)

Замечательно, сколь многие из юношей, воспитывающихся в православных духовно-учебных заведениях в душе согласны с этим знаменитым изречением Лютера.

Не мне напоминать Вам о том сонме русских святителей и аскетов, которые не любили ни вина, ни женщин, и – не были дураками. Коснусь только пения, относительно коего и я с Лютером совершенно согласен.

Любите ли Вы церковное пение? Думали ли Вы когда-либо о той цене, коею у нас покупается его красота? Обращали ли Вы внимание на ужасное внутреннее состояние наших певческих хоров, архиерейских и иных? Поистине, огромное большинство наших церковных певцов обречено на участь столь же печальную, как участь кастратов папской капеллы.

Для несчастных детей и юношей, составляющих наши певческие хоры, время, которое должно было бы быть временем серьезного учения, по меньшей мере, тому пению, коим они постоянно заняты, - есть время раннего разгула и разврата. Громадный процент их спивается, еще больший гибнет. Ибо они, вследствие безпорядочной жизни, не выносят из своей певческой практики ни малейшего знания – даже того элементарного знания певческого дела, которое нужно заурядному регенту.

У меня есть прекрасный друг, вероятно известный и Вам, хотя бы понаслышке. Это С. В. Смоленский, бывший преподаватель пения при Казанской Учительской Семинарии. Ныне он заведует Московским Синодальным хором и устроенной при нем школой регентов. Застал он хор в том ужасно распущенном виде, в коем находятся все почти певческие хоры. Голоса дивные, музыкальные способности богатейшие, но – из 28 взрослых певцов (басов и теноров) – только двое знали ноты!

И вот, под опытною рукой даровитого музыканта и истинного педагога, хор, в течение года, стал неузнаваем. Безобразное пьянство старших певцов совершенно прекратилось; младшие совершенно ограждены от возможности впасть в него. Результаты этого нравственного подъема разительны, блистательны. Не только исполнение хором церковных песнопений поднялось до высоты небывалой: по суждению знатоков, синодальный хор в этом отношении превзошел Императорскую капеллу; он поет с листа самые трудные вещи, он исполняет с высоким совершенством лучшие творения церковной музыки западной. Еще важнее, еще отраднее то обстоятельство, что даровитые юноши, бросившие убийственный для них разгул, с жаром принялись за изучение теории своего искусства, за упражнения в игре на разных инструментах. Из них уже составился дельный оркестр. Синодальный хор становится тем, чем он должен быть, чем он был во времена патриаршества: не только дивным орудием исполнения церковных песнопений, но также рассадником первоклассных регентов, в коем так нуждается наша церковная практика.

И Вы, со временем, в качестве наставника, священника, епископа, будете иметь дело с певческими хорами. Помните и знайте, что для пользы и славы церкви, для исполнения долга самого элементарного человеколюбия, церковные певцы должны быть ограждены от разгула и разврата, губящего и их и несравненную красоту нашей церковной службы…

Да хранит Вас Бог!

XXXVI.

Любезный N.



На днях наш губернатор, человек очень благонамеренный, разослал земским начальникам циркуляр, в коем он ставит им в обязанность всеми зависящими от них мерами бороться против губительного распространения пьянства в сельском населении.

В числе таких мер губернатор указывает на привлечение священников к усиленной пропаганде трезвости с церковной кафедры и на устроенных нарочито внебогослужебных собеседованиях.

Указание такое, конечно, неуместно, ибо следует предполагать, что священникам и помимо губернаторских напоминаний известны их пастырские обязанности. Однако надежда мирских властей на содействие священников в делах этого рода извинительна.

На деле же циркуляр губернатора наделает нам немало хлопот. По печальной иронии судьбы наш земский начальник, человек совершенно трезвый и очень исполнительный, живет бок о бок с таким отцом благочинным, самым отъявленным врагом трезвости. Приход его граничит с приходом нашим, в нем есть много членов Татевского общества трезвости, и уже теперь мне стоит великого труда умерить их неудовольствие против сановитого пастыря, безпрестанно им досаждающего. Циркуляр же губернатора поведет к неминуемому скандалу – борьба светской власти с духовной из-за кабака, причем отец духовной выступит в чудовищной роли – его защитника!

Скажите на милость: есть ли страна в мире, кроме православной России, где были бы подобные затруднения? Возможно ли человеку, дорожащему честью нашей церкви, ее жизнью – молчать, не обращаться за помощью к тем людям, от коих зависит навсегда положить предел подобным скандалам?

Эти люди – вы, цвет нашей завтрашней церкви. Вот почему я пишу Вам, почему никогда не перестану стучаться к сердцам нашего духовного юношества. Это более чем долг. Это – гнетущая необходимость.

Итак, помогите!

XXXVII.

Любезный N.


Вы скажете: «хорошо человеку старому, отжившему, проповедовать отречение от того, что его более не привлекает. Но молодость имеет права. Ей нужно радость и веселье. Нужно, чтобы человеку было помянуть. Недаром поэты всех веков и народов воспевают вино и любовь, любовь и вино».

Да, я болен и стар, и избавлен от тех искушений, которые Вас окружают. Но я живо помню мою молодость, и уже пятнадцать лет не живу личной жизнью, а живу горем и радостями окружающих меня детей и юношей, и это горе мне ближе, эти радости мне дороже всех моих личных радостей и печалей.

Да, все поэты воспевали вино. Но все истинные поэты воспевали и кое-что другое.

Раскройте Пушкина:



Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье.

Но как вино – печаль минувших дней

В моей душе, чем старе, тем сильней.

Я вижу в праздности, в неистовых пирах,

В безумстве гибельной свободы,

В неволе, в бедности, в чужих степях

Мои утраченные годы.

Я слышу вновь друзей предательский привет,

На играх Вакха и Киприды,

И сердцу вновь наносит хладный свет

Неотразимые обиды…

Воспоминанием смущенный

Исполнен сладкою тоской,

Сады прекрасные, под сумрак ваш священный

Вхожу с поникшею главой.

Так отрок Библии – безумный расточитель,

До капли истощив раскаянья фиал,

Увидев наконец родимую обитель,

Главой поник и зарыдал!...



Какие звуки! Скажите по совести: где истинный Пушкин – в легких ли юношеских стихотворениях, не признанных автором и напрасно загромождающих общедоступные издания его сочинений, или в этих мощных и скорбных аккордах его отрезвленной, высоко настроенной лиры?

Да, юность прекрасна, столь прекрасна, что бросает свой поэтический отблеск даже на смутные забавы юных лет. Но не надолго. Быстро блекнет от этих забав ее сила и прелесть. Меркнет ясность мысли, никнет бодрость воли, гаснет чистый ровный пламень, озаряющий года неиспорченной юности.

Чтобы воскресить ее радостную бодрость становится нужным искусственное возбуждение пиров, лишь на мгновение вызывающее призрак прежнего духовного строя. Скоро исчезает и этот призрак. Жизнь застилается сплошной мглой, отравляется непобедимою тоскою, которую вино в силах лишь временно заглушить, но не может уже заменить настроением более светлым…

Пишу Вам все это потому, что по силе вещей имею постоянно дело и с юношами, попавшими власти винного демона, и с юношами, оградившими себя от него добрым усилием воли: сравнение их слишком поучительно, контраст между ними слишком разителен. Пишу холодно и слабо. Ибо лично не испытал терзаний пьянства, а только пользуюсь благодатью трезвости, позволяющей мне при учительных недугах продолжать мою работу (это не мое предположение, а мнение первоклассных врачей). Так ли говорят пьяницы, бросившие вино, возродившиеся после временной смерти!

Пишу потому, что это мой долг, вразумить Вас могу не я. Вразумить может Вас Бог. Более чем на мои писания надеюсь на молитву, и не на мою грешную молитву, а на молитву окружающих меня детей и отроков…

Да вразумит же Вас Бог!

XXXVIII.

Любезный N.



На Вашу долю достается последнее из моих писем. Не стану пытаться резюмировать в нем все предыдущие. Не имею даже времени их перечитать. Письма эти написаны урывками, среди непрестанных школьных трудов, среди неумолкающего шума сельской школы с общежитием.

Очевидно, в них окажется много лишнего, много недосказанного, но не стану их перерабатывать. Эти письма – не книга, не литературное упражнение, но только письма, написанные к далеким, но дорогим друзьям. Не удивляйтесь, что я называю Вас этим именем. Долгая жизнь, нравственно непраздная, научает любить, приближает нас к усвоению сердцем азбуки христианского учения… Вы это испытаете со временем.

Что писания мои будут приняты Вами в том же духе, в коем вылились они из моей души, в том не питаю ни малейшего сомнения. Сердце сердцу весть подает.

Вреда эти писания никому из вас не принесут, буду счастлив, если хоть одному из вас они принесут пользу.

Да хранит же Бог вас всех, и в особенности Вас, о коем в настоящую минуту думаю и молюсь.

Нужды нет, что, в частности, мне известно только ваше имя. Знаю, кроме того, о Вас нечто несравненно более важное. Вы накануне вступления в ряды воинствующей Церкви. Этого достаточно, чтобы сделать Вас предметом моей любви и заботы, которые иного выражения найти не могли, как это необычное, странное, но, в сущности, вполне естественное обращение к каждому из вас в отдельности.

Не думаете ли Вы, что в том именно и состоит различие православного церковного духа от католического и протестантского, что мы не способны подобно католикам, в деле нашего спасения, возлагать все наши надежды на благодать и авторитет священства; не можем подобно протестантам обходиться без этой благодати, без этого авторитета, но алчем и жаждем пастырства доброго, пастырства истинного; но можем найти душевный покой лишь в той полноте церковной жизни, при коей пастыри действительно пасут свое стадо, при коей пасомые действительно знают и слушают голос своих пастырей?

Над созданием этой полноты обязаны трудиться мы все. Общее дело невозможно без духовного общения. Потребность в нем и вызвала эти листки, которые надеюсь, с некоторыми из вас, быть может, с Вами лично, будут началом сношений более прочных, общения более серьезного.

Итак, не прощаюсь с Вами, не могу сказать Вам: до свидания; но говорю: до совместной работы на одной Божией ниве; до встречи духовной в жизненном деле, еще более желанной, чем личное свидание.

Да хранит же Вас Бог!

P.S. Извините меня, и попросите от меня извинения у Ваших товарищей. Я с трудом узнавал ваши имена и фамилии. Отчеств же узнать мне не удалось. Отсюда безцеремонность обращений и адресов.

XXXIX.

Любезный N.



С великой радостью вношу Ваше имя в книгу трезвости Татевской церкви.

Заочных членов в нашем обществе множество; множество возникло самостоятельных обществ трезвости по образцу нашего. Но до сих пор всего менее это дело встречает сочувствие в духовных академиях, без содействия коих оно не может получить широкого и прочного развития.

А между тем, дело это – дело крайне нужное. Не говорю о материальном и нравственном зле приносимом России чудовищным усилением пьянства за последние десятилетия. Обращу Ваше внимание на специально-церковную сторону дела.

Церкви наши пустуют. Усердный священник лишается возможности действовать проповедью церковною на свою паству, - ибо эта паства во время службы - в кабаке.

И, что хуже, - пьянство страшно распространено в самом духовенстве. Причетники почти поголовно – пьяницы, и поэтому благоговейная служба невозможна. Очень велик также процент священников, пьянствующих в такой мере, что службы безпрепятственно опускаются, или, что еще хуже, совершаются священниками в нетрезвом виде.

И это происходит в такой момент, когда принимают грозные размеры рационалистические секты, поднимающие знамя абсолютной трезвости! Не ясно ли как день, что это знамя, это оружие должно быть выхвачено нами из рук врага? Доколе будем мы терпеть, чтобы очевидные факты подтверждали, в глазах людей темных, кощунственное отождествление православия – с пьянством?

Подумайте также о судьбах Вашего сословия. Знаете ли Вы, что почти нет священнической семьи, в коей бы не имелось случаев душевных болезней – этого постоянного спутника алкоголизма в последующих поколениях?

Сообщите эти строки Вашим товарищам. Повторю – их равнодушие к этому делу – явление в высшей степени прискорбное, ибо академии задают тон семинариям, а через них всему духовенству. Аще же соль обуяет…

Да хранит Вас Бог. Сообщите Ваше полное имя.



От души желаю Вам добра, С. Рачинский.

Татево, 15 марта 1898 г.

Преосвященнейший Владыка!

Сердечно обрадовался, увидев Ваш почерк. Еще более порадовался, узнав из Вашего письма, что Вас утешают добрым деланием воспитанники Казанской Академии.

Против напечатания моих писем ничего не имею. Сам подумывал об этом, и сборник копий побывал у меня. Но признаюсь, по свойственному мне отвращению от собственных писаний, и даже не удосужился в него заглянуть. Содержание этих писем помню лишь смутно. Написаны они поспешно и небрежно. Поэтому прошу вас без церемоний выкидывать все, что покажется Вам неуместным или излишним. К сожалению, утрачено одно письмо, именно первое, служившее как бы предисловием к прочим. Попытаюсь написать взамен несколько строк.

Прошу уделить мне экземпляров 50 брошюрки. Нужны они мне как приложение к письмам, которые нередко приходится мне писать на ту же тему сельским священникам, воспитанникам духовно-учебных заведений. Именно в этих видах подумывал я о напечатании «писем».

О себе писать нечего. Лета и недуги свели на нет прежнюю мою деятельность. Учить более не могу. Даже простое посещение школ, основанных и содержимых мною, становится крайне затруднительным. Зато радует меня деятельность многих моих учеников. Еще отраднее – очевидный нравственный подъем в среде нашего местного духовенства. Обширная моя корреспонденция дает мне повод полагать, что это – явление не частное и не местное, и что немалую роль в нем играет повсеместное возрождение церковной школы.





Поручая себя молитвам Вашим,

остаюсь преданный Вам

С. Рачинский.