Розанов и Рачинский

Давно хотел открыть эту тему, чтоб публиковать переписку и статьи замечательных деятелей русской культуры Василия Розанова и Сергея Рачинского, посвященные вопросам трезвости, воспитания и религии, но как -то руки не доходили. Но вот начну потихоньку отрывком из статьи В.А. Фатеева "Розанов и русская культура".

<...> Третий, менее известный корреспондент Розанова — Сергей Александрович Рачинский (1833-1902). Как ни удивительно, но имя этого поистине выдающегося деятеля отечественной культуры до сих пор, увы, знакомо немногим, хотя редко кто не видел в своей жизни картины Н.П. Богданова-Бельского «Устный счёт» (1896). А ведь на ней изображена именно Татевская школа, созданная С.А. Рачинским в собственном имении, и он сам среди крестьянских детей. Да и автор картины, известный передвижник, академик живописи, тоже человек необычной судьбы — это крестьянский сын, любимый воспитанник Рачинского, его гордость (прибавка «Бельский» к его крестьянской фамилии происходит от названия уезда, где находилась школа Рачинского). Богданов-Бельский, кстати, написал в 1893 году очень интересный портрет Розанова.

Рачинский — не простой сельский учитель, а, без преувеличения можно сказать, выдающаяся фигура в истории русской культуры прошлого столетия. В ранний период своей жизни — это видный учёный, профессор ботаники Московского университета, переводчик трудов Ч. Дарвина, Я. Шлейдена. Кроме того, этот по-европейски образованный, разносторонне одарённый человек явно обладал и литературными способностями — в 1858 году он перевёл на немецкий язык «Семейную хронику» С.Т. Аксакова и издал её в Германии, сделав замечательное сочинение типично русского писателя достоянием европейской цивилизации уже вскоре после его выхода. Происходил Рачинский из старинного аристократического рода и был по матери племянником Е.А. Баратынского. В салоне поэтессы Каролины Павловой он был в молодости свидетелем споров Хомякова, Киреевского, Шевырёва, Грановского… Он превосходно знал музыку и писал на музыкальные темы. Ему посвятил свое первое сочинение П.И. Чайковский. Рачинский был знаком с Листом и по его просьбе написал по-немецки гимн в честь Франциска Ассизского, положенный композитором на музыку. В то же время знаменитый историк философии Куно Фишер предлагал ему посвятить себя философии — и действительно, по складу ума и нравственным характеристикам Рачинский проявил себя подлинным мыслителем, хотя, как писал Розанов, он был «практический философ, выразившийся в делах, а не в учении».

Долгое время Рачинский работал профессором Московского университета, зарекомендовав себя с самой лучшей стороны. Однако в 1875 году в его жизни произошёл резкий и неожиданный для всех поворот. Руководствуясь идеями православного служения, он в расцвете сил переехал в своё имение Татево в Бельском уезде Смоленской губернии и посвятил всю дальнейшую жизнь обучению крестьянских детей. Рачинский создал в Татеве, по характеристике Розанова, «истинный тип русской сельской школы, отвечающий особому культурному служению нашего народа, его психики и верований». Главной особенностью этой школы для крестьянских детей было то, что школа Рачинского целиком опиралась на православные начала, органично сливаясь, по мысли её создателя, с укладом жизни русских крестьян. Эта деятельность, требовавшая от Рачинского и его помощников полной самоотдачи, была, конечно, истинным подвижничеством. «То, что я замышляю, — почти монастырь. Но попытаться должно», — писал Рачинский в начале своего трудного пути. Отказавшись от барской жизни, он переехал в сельскую школу и делил со своими учениками все радости и печали. И можно утверждать, что ему многое удалось: достаточно сказать о подготовке в его школе около пятидесяти будущих учителей и священников — воспитанники его школы, обучившись далее, смогли вернуться в крестьянскую среду. «Первым практическим глаголом славянофильства» назвал образцовую церковную школу Рачинского Розанов, неоднократно писавший о ней и о литературных трудах уникального татевского педагога.

Преподавая в гимназии, Розанов вступил с Рачинским в интересную переписку, а перебравшись в 1891 году в Белый, он часто наезжал в расположенное неподалёку Татево. Переписка с Рачинским, как и письма Страхова, поддерживала Розанова в морально трудные для него времена. Из писем Рачинского, опубликованных Розановым в 1902-1903 годах, видна вся незаурядность ума выдающегося педагога и его твёрдые, незыблемые православные воззрения. Рачинский не только был интереснейшим человеком, но он мог быть и полезным — его многочисленные знакомства с видными деятелями науки, культуры, духовенства (он состоял, в частности, в дружеской переписке с Победоносцевым, с которым ранее одновременно преподавал в университете). Когда же личность татевского подвижника, после публикации его книги «Сельская школа», получила широкую известность, то поток писем стал просто огромным, сопоставимым разве что с перепиской ставшего живой легендой обитателя Ясной Поляны Льва Толстого. Переписку Рачинского — бережно сохраняемую им и составившую более ста увесистых томов он называл «Обозом к потомству», справедливо рассчитывая, что она пригодится будущему «Барсукову» (имея в виду хорошо ему знакомого историка, автора очень ценимого Розановым 22-томного исследования «Жизнь и труды Погодина», которое, несмотря на название, является, по сути дела, историей русской духовной жизни в XIX веке). <...>

Всю статью читать здесь: http://rozanov.kostromka.ru/fateev-3.php

Фамилия Розанов

Имя Василий

Отчество Васильевич

Год, месяц, число рождения апрель 1856

Место рождения Ветлуга Костромской губернии

Вероисповедание православное

Кто были родители? Отец — мелкий чиновник лесного ведомства, мать — дворянка, урождённая Шишкина.

Краткая история рода — не знаю дальше родителей, но дед был священником.

Ход воспитания и образования. Под каким умственным и общественным влиянием оно происходило. Отца потерял 3-х лет (в Ветлуге или Варнавине), и одновременно мать с 7-ю детьми переехала в Кострому ради воспитания детей. Здесь купила маленький деревянный домик около Боровкова пруда. Только старшая Вера и старший брат Николай… учились отлично, прочие плохо или скверно. Не было ни учебников и никаких условий для учения…

Из ответов В.В. Розанова на анкету Нижегородской комиссии, апрель 1909 г.

http://rozanov.kostromka.ru/2.php

Миша, спасибо за материалы, очень хотелось бы, чтобы ты продолжал исследование, материалы разместим в сборнике по Фестивалю

Миша, это кладезь информации! Продолжай, брат дорогой, буду на сайт выкладывать. Для общинников, для ведущих будущих и настоящих, это бесценные ориентиры!

Ну уж "исследование"... этт ты, брат, загнул))) Исследованиями занимаются специально обученные люди, а наша задача много скромнее - сделать эти исследования более доступными для широкого круга обчественноссти, так сказать))

То что ориентиры бесценные, согласен на все 100. И в наш век, когда все ценное и бесценное погребено под толстым слоем информационного мусора, приходиться, уподобляясь древнему Геркулесу, расчищать эти Авгиевы конюшни и расставлять вешки.

Переписка Розанова с Рачинским опубликована несколько лет назад в составе собрания соч. Розанова: увесистый такой томик. Т.ч. пока покопаться, что есть в сети, а там и за сканер)) Но имейте ввиду, Розанов - рыба скользкая, и личность неординарная по всем возможным параметрам

В качестве некоего предисловия, а точнее чтобы те, кто удосужится читать розановские штудии, были малость подготовлены к "закидонам" многоречивого Василия Васильевича, помещаю небольшую статью, касающуюся взаимоотношений философа и церкви.

В. В. РОЗАНОВ И ЦЕРКОВЬ

о. Евгений Никитин (Судиславский район)

Церковь является в мир с Воплощением Сына Божия. Говоря более конкретно, Воплощение — это встреча Божественного и человеческого. И не просто встреча, как касание двух разностей, а встреча как проникновение, когда два, не теряя своей субстанции, становятся одним лицом, т.е. перед нами — абсолютная открытость каждого, завершённая в единстве и полноте.

Желаемая же человеком полнота невозможна. Грехопадение, сделавшее человека познавшим «добро и зло», делает абсолютную открытость незавершённой. И эта неспособность открываться друг другу — трагедия каждого и всех. Стремясь друг к другу, мы лишь касаемся. И в этом касании или равнодушно вежливы, или злобны.
Внутреннее же наше объёмно, там свет и тьма, добро и зло в нерасторжимом единстве. И быть искренним, чего мы постоянно требуем друг от друга, — это значит обнажить перед ближним всю эту объёмность. Наша «искренность», наша правда о себе печальна не только для нас самих, она невыносима и для ближнего. И понести её смог только Богочеловек. Именно благодаря нашей «искренности», Он оказался на Кресте.

В. В. Розанов понимал «религию как свет и радость» и считал христианство самим светлым и жизнерадостным мировоззрением. Историческое христианство как бы изъяло этот «свет и радость». «Сущность Церкви и даже христианства определилась, как поклонение смерти», — говорит он.

Но «свет и радость» — это День Восьмой, Воскресение, и они предваряются страстной седмицей. Вот почему историческое христианство не может быть «светом и радостью» или только ими. Живя в скорбном настоящем, трудно радоваться будущему.
Говоря о «свете и радости» и будучи чутким человеком, он постоянно спотыкался о Крест Сына Божия и невозможность обойти Его. Всматриваясь в самого себя, в окружающих его людей, не без боли видел, что добро и зло в человеке неразделимы. О себе он говорил как о «дымящейся головешке», которой Бог «надымил» в мире.
Его критика Церкви, перешедшая в тяжбу с самим Богочеловеком, не является бредом или глупостью — это страстная любовь к Богу и человеку. «Всю жизнь посвятить на разрушение того, что люблю, — говорит он, — была ли у кого печальнее судьба».
Последние дни его «были сплошной осанной Христу», — пишет Голлербах. «Обнимитесь все, поцелуемся во имя Воскресшего Христа. Христос Воскресе! Как радостно, как хорошо…»

О его жизни и творчестве можно сказать как об исповеди, завершившейся покаянием. А об исповеди нельзя сказать, хорошая она или плохая, правильная или неправильная. Это выход к Богу через человека.
Возлюби Бога и ближнего как самого себя.

http://rozanov.kostromka.ru/1.php#27

Нижеследующая статья В. Розанова представляет собой рецензию на книгу С.А. Рачинского "Сельская школа". Саму книгу Рачинского, к сожалению, найти не могу, хотя она вроде была переиздана в 1991 году, но розановская статья вполне самодостаточная. Статья эта (собственно как и всё у Розанова) - спорна. Но будет не лишним добавить в череду восхвалений Сергея Александровича розановского перца! Так сказать, для вкуса))


В.В. Розанов

Культура и деревня


Сельская школа. Сборник статей С.А. Рачинского. Издание третье, дополненное. Спб., 1898 г.

I

II

Чтение книги, лежащей перед нами, производит именно это оздоравливающее впечатление. Несколько дней, которые вы проводите за нею, вы как бы странствуете по лесам и лугам русского простора, вне всяких впечатлений от ужасной возни, колесного стука, керосинного и фруктового запаха, который одуряет ваши нервы на улицах которой-нибудь из столиц. Атмосфера книги необыкновенно чиста; и эта чистота незараженной природы смешивается здесь с несколькими сухими, акварельными, но опять же чрезвычайно чистыми влияниями, которые на тишь нетронутой природы несутся из высших сфер культуры, цивилизации. Книга эта - одна из самых замечательных, и, может быть, не только за наше время, но и за наш век; как и личность, за нею стоящая, есть бесспорно одна из самых светлых, безупречных личностей нашего времени и, быть может, нашего века.

В предисловии к "Истории политических учений" Б.Н. Чичерина, юриста, философа, публициста и (недавно) математика, есть несколько горько разочарованных слов, глухо уведомляющих о какой-то истории, заставлявшей его, "нас" покинуть кафедру Московского университета. Это - какая-то закулисная история; Катков, в то время - в половине 60-х годов - только что начавший входить в силу, крича направо и налево о тысяче "интриг", которые подкапывали его положение и аренду, устроил какую-то интригу в университете или против университета, плодом коей был выход (негодующий и добровольный) в отставку четырех замечательнейших и независимых профессоров: Чичерина и Капустина - юристов, С.М. Соловьева - историка, С.А. Рачинского - ботаника. Давняя история; на эти фигуры четырех замечательных человек, которые - по молодости ли лет, по нравам ли времени - сейчас снялись группою в фотографии, пишущему строки эти пришлось любоваться в Татеве. родовом имении Рачинских, на границе Ржевского и Вельского уездов (Тверской и Смоленской губерний). Тут же ходил сутуловатый старичок, с живыми движениями, взглядами, быстрой энергичной речью, - это и есть автор книги; а его молодая фотография - с прекрасным, каким-то удивительно чистым лицом, в задумчивой позе была в группе профессоров-протестантов. Все четыре профессора, выйдя в отставку, получили прежде всего море досуга; последний из них, сейчас или несколько времени спустя, вернулся в родное свое Татево. Почти случайные посещения местной крестьянской школы открыли ему бездну несообразностей в преподавании; он стал поправлять учителя; поправлять... поправлять... и незаметно для себя он вошел в мир школьно-крестьянский; наконец он перешел, т.е. переселился, из богатого барского дома, с чудной библиотекой, картинами, с его собственной богатой ботанической библиотекой, - в бедную деревянную постройку сельской школы, vis a vis с церковью; здесь, в наиболее просторной комнате, стоит рояль: учитель-ботаник - в то же время и любитель музыки (судя по некоторым страницам "Сельской школы" - знаток ее теории, истории и практики); по стенам, среди географических и естественно-научных пособий - рисунки карандашами, мазня красками, почти углем - учеников (но есть эскизы портретов или картин - уже прекрасной и выразительной работы). "Это - что же?" - спросил я. "Опыты учеников: вот видите - эта черта, этот штрих - тут живость, тут живая искра; вот последующие опыты того же мальчика - более удачные". Музыкант-учитель - в то же время и страстный любитель красок и линий фигуры. Печать универсальности, без которой самый ученый человек есть все-таки невежда, в высокой степени присуща замечательному учителю сельской школы. Быть может, мы приблизимся к пониманию его личности, если скажем, что он носит в себе эмбрионы самых разнообразных талантов; не таланты, но их эмбрионы; и, касаясь ими к детским душам, будит в них всех талантливые порывы, и зрелищем этих вспышек дара Божия в детях - питается, греется сам.

Татево - не в селе; это - барская одинокая усадьба, от которой несколько (немного) верст до ближайшей деревни (т. е. бывшей крепостной Рачинских, но и других владельческих тоже); ученики должны пройти эти несколько верст, чтобы поспеть утром в школу; и зимою, особенно для маленьких мальчиков, это связано с таким неудобством, что пришлось при школе завести общежитие. Нравственный надзор за большою, даже огромной толпою детей не решился вверить чужому глазу хозяин школы, ответственный за души детей перед Богом, - и вот что было причиной переселения сюда бывшего профессора университета и первого переводчика на русский язык трудов Шлейдена ("Жизнь растений" - с интересным введением о художественной стороне растительного мира и Дарвина ("Происхождение видов" - самый ранний на русский язык перевод, несколько раз переизданный). Но было бы донельзя лицемерным указывать мальчикам скромность жизни, стола, одежды и в то же время самому остаться барином; повысить их до себя, своего скоромного стола, возможной бутылки вина за обедом - значило развращать их, вносить антагонизм между ребенком и семьею его (бытом, обстановкой). Пришлось подаваться самому; бросать за борт одну за другою культурно-изнеженные привычки; бросать все материально-культурное и лишь сохраняя одну высокую, уже достигнутую и неотстранимую культуру своего духа. Так день за днем и все под давлением практически-нравственной нужды создалось явление - в сущности удивительное: рядом с домом, где, может быть, полвека назад происходили шумные

игры Вакха и Киприды

- в двухстах шагах в стороне выросло что-то похожее на древнехристианскую общину, состоящую из детей, отроков, юношей, и среди них наставника - в роли той "суровой жены", о которой прекрасно написал Пушкин:

В начале жизни школу помню я;
Там нас, детей беспечных, было много -
Неровная и резвая семья,
Смиренная, одетая убого,
Но видом величавая жена
Над школою надзор хранила строго.
Толпою нашею окружена
Приятным, сладким голосом бывало
С младенцами беседует она.

Впечатление этой "строгости", почти не допускающей шутки, смеха (т.е. не только в школе, но и вне ее, в обиходе жизни), - в высокой степени присуще руководителю замечательной школы. Но я докончу легкий очерк его дела: школа стала рассадником школ же. Из окончивших в ней учение крестьянских детей многие посвящались в дьяконы и, получая место при церкви в ближайшем округе, основывали там школу, по типу и в духе той, где выучились. Таким образом, Татево в своих училищных тенденциях и в колорите этих тенденций стало разрастаться в целый регион. Теперь, проезжая на обывательских лошадях которым-нибудь из двух смежных уездов, Вельским или Ржевским, на вопрос о Рачинском (здоров ли, жив ли, как проехать к нему) услышишь определенный, знающий ответ: "тут летось был (на экскурсии или на школьном путешествии) Сергей Александрович с учениками своими". Нужно заметить, что, за исключением редчайших отлучек куда-нибудь, в Петербург или на выборы в уездный город, Рачинский вообще не движется без школы, как и школа без него. Это - улитка и раковина, сросшиеся до нерасчленимости; взрослый (старый), высокопросвещенный, высокоодухотворенный человек, который оброс детьми и уже не понимает ни как он обходился без них, ни как они обходились бы без него.

Обстоятельства, чисто внешние и случайные, сделали то, что его школа, замечательная и поразительная в себе, могла быть замечена и оценена вдали от глухого района, где она находится. Кстати - об этом регионе; северная часть Смоленской губернии представляет сбегающий скат (северный склон Урало-Алаунской возвышенности). Именно в направлении этого склона (т. е. с юга, из г. Белого) мне случалось всегда подъезжать к Татеву; и всегда, проезжая, я припоминал еще былинные слова цикла "Владимира Красное Солнышко":

Велики вы, грязи Смоленские!

"Грязи" - это не болото в собственном смысле, но, как точно названо в былине и это былинное выражение повторено буквально в определении грунта дороги на каждой почтовой станции, - "грязный грунт", "с просачивающеюся водою", "грязная дорога", "трудная для лошадей". Все так же сейчас, как и при Владимире Красном Солнышке: и вот именно перед Татевым, в сочетании с ним, эта "грязь" всегда поражала меня, заезжего, красивостью контраста. С каждым часом движения на север природа становится пустыннее; земля - бесплоднее; деревни - необыкновенно далеки друг от друга; молчаливо, угрюмо; в одном месте на несколько верст летняя дорога отделяется от обычной (короткой) зимней: переплевшиеся корни дерев ("жесткая дорога" - термин ямщиков) делают совершенно несносною и даже невозможною летнюю езду по этой дороге; пришлось пробить и разработать новую, верст на 12 лишка. Наконец, вот самый край Вельского уезда: дикость елового леса и болотистых кочек дороги, идущей как-то криво, боком, - достигает высочайшей степени. Ну, еще немножко, и вдруг - деревья раздались, и открывается, пусть маленький и скромный, дворец и за ним - парк с прудами, а главное - с замечательно изящною группировкою куп дерев. Ботанические знания его теперешних обитателей (брат и высокообразованная его сестра) увеличили эту красивую старину множеством или декоративно-интересных, или по чему-нибудь другому замечательных растений. Сочетание старой дедины с новым искусством и создало этот культурный оазис среди "Смоленских грязей", который зовется "Татевым".

Татево осталось бы как некоторое "уникум" на просторе наших полей и лесов, если бы близкая и теплая дружба, завязавшаяся еще во время профессуры, не соединила скромного теперь сельского учителя с некоторыми видными государственными людьми. Все ищут живого факта, непосредственного примера; ищут опереться на то, что есть, а не на построения ума или фантазии. Мы не можем сказать твердо, влиял ли Рачинский на устроение получивших теперь широкое распространение церковно-приходских школ; но несомненно, что тип им созданной школы и его книга (первые статьи, в нее вошедшие, печатались еще в "Руси" Аксакова) способствовали выработке типа церковно-приходских школ; а его высокое одушевление к своим идеям, при безупречной чистоте характера и жизни, - все это едва ли осталось без влияния на решимость избрать тип церковно-приходской школы как наиболее пригодной для коренного сельского населения России. Таким образом, указание наше, что в лице автора "Сельской школы" мы имеем замечательного человека нашей эпохи, есть простое выражение факта, вне всяких попыток преувеличения.

III

Книга имеет эпиграф, выражающий ее коренную мысль: "камень, который отвергли зиждущие дом, - он и стал во главу угла его". Нужно заметить, что Рачинский начал свою деятельность в ту пору, когда церковная школа не имела еще и зари для себя, нельзя было даже и предвидеть ее. Мы приведем, для очерка времени, уже теперь забытого, одну выдержку из "Дневника Писателя" Достоевского, которая когда-то поразила нас и, вероятно, сейчас поразит удивлением каждого человека:

"Один из деревенских священников Орловской губернии пишет в газету "Современность": занимаясь обучением детей своих прихожан грамоте почти с самого уничтожения крепостного права, я оставил эту обязанность только тогда, когда наше Д-ское земство приняло на себя вознаграждение и пожелало иметь свободных от других занятий наставников. Но в начале нынешнего 1872/73 учебного года оказался недостаток народных учителей в нашем уезде. Я, не желая закрытия училища в своем селе, решился изъявить свое желание занять должность наставника и обратился в Училищный совет с прошением об утверждении меня в этой должности. Совет ответил мне, что я "тогда буду утвержден в должности наставника, когда на то изъявит свое согласие общество". Общество пожелало и составило о том приговор. Обращаюсь в волостное правление для засвидетельствования приговора, как требовал того Училищный совет. Волостное правление, имея во главе невежественного писаря М.С. и во всем послушного ему старшину, не восхотело засвидетельствовать приговора, ссылаясь на то, что мне учить некогда, но в душе руководствуясь другими побуждениями. Я обращаюсь к мировому посреднику. Посредник П. высказал мне в глаза следующие достопримечательные слова: "Правительство вообще не расположено к тому, чтобы народное образование было в руках духовенства". - "Почему бы так?" - спрашиваю я. - "Потому, - отвечал посредник, - что духовенство проводит суеверие".

Достоевский разражается недоумением: "Ну, осмелился ли бы это сказать не то что какой-нибудь посредник, а в десять раз выше его по власти лицо какому-нибудь, хоть, например, остзейскому, пастору? Господи, какой бы этот пастор затеял крик и какой бы в самом деле поднялся крик! У нас священник смиренно обличает дерзкого путем гласности. Но приходит мысль: если бы это лицо было повыше посредника (что ведь очень может быть, потому что у нас все может случиться), то ведь, может быть, пастырь добрый и не стал бы совсем обличать его, зная, что из этого выйдет всего лишь "смятенный вид" и ничего больше. Да и нельзя требовать от него энергии первых веков христианства, хотя бы и желалось того. Мы вообще наклонны обвинять наше духовенство в равнодушии к святому делу; но как же и быть ему при иных обстоятельствах? А между тем помощь духовенства народу никогда еще не была так настоятельно необходима. Мы переживаем самую смутную, самую неудобную, самую переходную и самую роковую минуту, может быть, из всей истории русского народа" ("Дневник писателя" за 1873 г.).

С пафосом этого негодования и мыслью заключительных строк и сливается вся деятельность Рачинского. Он явился одним из самых настойчивых и терпеливых выразителей этой мысли, носителей этого негодования: и терпение вознаградилось успехом. Зот как очерчивает он русский народ и особые задачи народной русской школы. "Та высота, та безусловность нравственного идеала, которая в натурах спокойных и сильных выражается безграничною простотою и скромностью в совершении всякого подвига, доступного силам человеческим; которая в натурах страстных и узких ведет к ненасытному исканию, часто к чудовищным заблуждениям; которая в натурах широких и слабых влечет за собою преувеличенное сознание своего бессилия и, в связи с ним, отступление перед самыми исполнимыми нравственными задачами, необъяснимые, глубокие падения; которая во всяком русском человеке обусловливает возможность победоносных поворотов от грязи и зла к добру и правде, - вся эта нравственная суть русского человека уже заложена в русском ребенке. Велика и страшна задача русской школы ввиду этих могучих и опасных задатков, ввиду этих сил, этих слабостей, которые призвана поддерживать и направить. Школе, отрешенной от церкви, эта задача не по силам. Лишь в качестве органа этой церкви, в самом широком смысле этого слова, может она приступить к ее разрешению. Ей нужно содействие всех наличных сил этой церкви, и духовных, и светских" (стр. 23. Из статьи "Заметки о сельских школах", 1881 г.).

Школа обогащается силами церкви: ее культурою, ее духом, ее дисциплиною; но, взамен этих богатств внутренних, она теряет внешнюю независимость, перестает быть автономною, аутокефальною - употребим церковный термин. Мы очерчиваем дело, не вводя своей критики. Школа становится одною из форм церковной жизни; еще территориею, куда переходит ее влияние: церковь проповедующая, миссионерствующая, во главе всего - священствующая, сверх этого всего становится еще и тою, которая

...суровою женою.
Над школою надзор хранила строго.

Но со всех решительно точек зрения нельзя отвергнуть, что богатства церкви, чисто культурные, - неизмеримы; это уже не сказочки, не песенки, не побасенки, коими мы любим пичкать детей, не замечая, что делаем их через это пустомелями: это в самом деле таинственная и глубокая поэзия Псалтиря; судьба Иосифа Прекрасного, проданного братьями в Египет, с которою какой же роман (да будет прощено сравнение, в нужных целях) сравнится; это - хоть что-нибудь из пророков, т.е. сила и красота речи, никогда не превзойденная; это - евангелисты, т.е. высшая этика; и, наконец, - это все Божие, а не человеческое. За такие сокровища можно продать свободу; пусть я "раб", но просвещен - и это лучше дикой свободы, на которой я запою:

Из-под лодки плывут рыбки.

Рачинский так обрисовывает русского крестьянского мальчика: "Несколько лет тому назад в Париже учебное начальство возымело оригинальную мысль подвергнуть статистическому исследованию задушевные желания парижских ребят. С этой целью во всех начальных школах было задано единовременно всем учащимся сочинение на одну тему. Всякий должен был высказать, как бы он желал провести свою жизнь. Этот материал был подвергнут тщательной классификации и исследованию, и в общем выводе получился успокоительный результат, что идеалом большинства парижских детей нужно считать честный труд и приобретаемый им скромный достаток. Не задаваясь столь строго научными целями, я часто задаю своим ученикам темы тождественные или подобные: ученики на них пишут охотно, и учитель может почерпнуть из их ответов полезные указания. Ответы эти самые разнообразные, смотря по возрасту, характеру, степени развития, минутному настроению ученика. Но весьма замечательно в этих сочинениях частое повторение одного мотива, который, ручаюсь за это, во всякой школе, кроме русской, может явиться лишь как редкое исключение. Большинство мальчиков, внимательно относящихся к заданной теме, нарисовав себе жизнь, соответствующую их вкусам и наклонностям (по большей части хозяйственным - из земных благ самым желательным оказывается собственный кусок земли), заключают ее отречением от всего мирского, раздачею имущества бедным, поступлением в монастырь! - Да, монастырь, жизнь в Боге и для Бога, отражение себя, - вот что представляется совершенно понятною целью существования, недосягаемым блаженством этим веселым, практическим мальчикам. Эта мысль не могла быть им навязана учителем, нимало не сочувствующим нашим современным монастырям. Монастыря они и не видали. Они разумеют тот таинственный, идеальный, неземной монастырь, который рисуется перед ними в рассказах странников, в житиях святых, в собственных смутных алканиях души" (стр. 23 - 24).

Рачинский приводит несколько примеров, до чего жажда духовной (религиозной) жертвы иногда томит этих мальчуганов; вполне поразителен пример Ивана Самсонова, который пожелал идти на войну (за освобождение южных славян) "с надеждою - быть убитым"; и эта жажда была так далека от пустых слов, что, поступив в солдаты, но находясь в недействующей части войск, он хотел бежать за Дунай. Трогательные выражения в его письмах к Рачинскому не оставляют никакого сомнения, что искание приключений не играло тут никакой роли: "Наконец мне удастся омыть своею кровью мое грешное тело", - писал он, приближаясь к Плевне. Под Плевною он и был убит.

В 12 статьях, из коих составлен сборник Рачинского, дан, собственно, полный цикл идей и наблюдений, без которых невозможна или была бы затруднительна или фальшива как практическая деятельность в сельской школе, так и теоретическое ее обдумывание. Можно сказать, что эти 370 страничек, которые неторопливо писались в течение 17 лет и суть плод четвертьвековой практической в школе деятельности разнообразно и высокообразованного автора, дают классическое панно сельско-учебного быта. Пройдет много, очень много времени, прежде нежели мы сможем чем-нибудь заместить ее. Есть целые картины ученической жизни ("Школьный поход в Нилову пустынь", стр. 124 - 186); масса практических советов и технических замечаний; но для читателя-неспециалиста всего привлекательнее многочисленные страницы, где автор подымается к высокой философии истории, которая у него так гармонично сливается с поэзией и религией. При чтении этих страниц нельзя почти не позавидовать высокой уравновешенности ума и сердца автора; грустные, иногда очень грустные наблюдения над действительностью (см. его критику состояния наших духовных академий, которая в свое время вызвала печатные протесты) всегда растворяются высокою верою в идеал. Чистосердечие автора и незыблемость его веры освободили его от нужды впадать в обман или искать самообмана. На почве этого чистосердечия возможен был бы продолжительный и сложный спор с автором. Мы не войдем в него, но не можем удержаться, чтобы не показать, где начинается слабость Рачинского, граница значения его труда и граница самого его идеала.

IV



Ее чела я помню покрывало
И очи светлые, как небеса, -
Но я вникал в ее беседы мало.
Меня смущала строгая краса
Ее чела, спокойных уст и взоров
И полные святыни словеса.



Дичась ее советов и укоров,
Я про себя превратно толковал
Понятный смысл правдивых разговоров...



И часто я украдкой убегал
В великолепный мрак чужого сада
Под свод искусственный порфирных скал.
Там нежила меня дерев прохлада;
Я предавал мечтам мой слабый ум -
И праздно мыслить было мне отрада.
Любил я светлых вод и листьев шум...



Любил я светлых вод и листьев шум,
И белые в тени дерев кумиры,
И в ликах их печать недвижных дум.
Все мраморные циркули и лиры,
И свитки в мраморных руках,
И длинные на их плечах порфиры -
Все наводило сладкий некий страх
Мне на сердце: и слезы вдохновенья
При виде их рождались на глазах.



______________________


______________________

Другие два чудесные творенья
Влекли меня волшебною красой:
То были двух бесов изображенья.
Один (Дельфийский идол) - лик младой
Был гневен, полон гордости ужасной
И весь дышал он силой неземной.
Другой - женообразный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеал
Волшебный демон - лживый, но прекрасный.



- лик младой.
Был гневен, полон гордости ужасной
И весь дышал он силой...



- женообразный, сладострастный:
Волшебный демон - лживый, но прекрасный...

V



Из-под лодки плывут рыбки




--------------------------------------------------------------------------------

Впервые опубликовано: Литературное приложение к "Торгово-промышленной газете". 1899. 18 июля. № 18.

http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_kultura_i_derevna.html