В. В. Розанов. Разные статьи

В.В. Розанов.

Рецензия на книгу: "А.Г. Табрум. Религиозные верования современных ученых".

Перевод с английского под редакцией В.А. Кожевникова и Н.М. Соловьева. Москва. Книгоиздательство "Творческая мысль", 1912

Нельзя думать, чтобы "современные ученые", как равно и несовременные, имели какое-нибудь преимущество авторитета в делах веры перед обыкновенными людьми. Вера - дар души, в сложные нити которого входят между прочим наивность и благородная доверчивость: качества, противоречащие задачам научного исследования. Поэтому ничего нет обыкновеннее, как зрелище "современного ученого", который, подобно Анютке из "Власти тьмы" (пьеса Л.Н. Толстого - М.я.о.), знает только "Богородицу" до половины, да и то сбиваясь... Мнения такого "ученого" совершенно не авторитетны и совершенно даже не интересны, как суждения слепорожденного о цветах; тогда как мнения и "Анютки", и учившего ее солдата, и дьячка из ближнего села - авторитеты в качестве просто тактиков и очевидцев веры. "Доит корову" кто умеет "доить корову", а не непременно тот, кто знает, что она "млекопитающее". Вот, держа в уме эту мысль, можно взять и с интересом перелистать эту книгу, собранную из книг более нежели ста современных ученых: президентов королевского общества в Лондоне (величайшая и древнейшая английская ассоциация наук), химиков, физиков, геологов, физиологов (более всего), филологов и ориенталистов, зоологов, анатомов, патологов, ботаников, антропологов, гинекологов, психологов, математиков, астрономов, инженеров. По этим рубрикам сгруппированы имена ученых. Мнения эти в высшей степени интересно прочесть, - между прочим, для экзамена ума или души ученых: вещь интересная. Переводчиками (судя по предисловию) являются трое религиозных москвичей, выдвигающих книгу как пропаганду мысли, что наука не отрицает религии, что высшие авторитеты естествознания, напр., не находили в Библии и Евангелии ничего противоречащего тому, что они знают о мире. Тут можно сказать "гм... гм..." при воспоминании об Иисусе Навине и об его словах во время битвы: "Стой, солнце, - и не движься, луна"... Но это такое великолепное противоречие, из которого мы усматриваем недостаточность науки: солнце должно бы остановиться при таком восклицании, и тем хуже для него, если оно этого не сделало. Вера же, вышедшая из пределов естествознания, только превзошла его, чем и показала нужность свою, как специального, как нового, как веры. Солнце (в случае, если оно не остановилось) показало себя бездушным, "неверующим"; человек же показал, до чего его душа выше природы... Так и нужно: человек задохся бы, стой он в уровень с природой. Ученые стоят в уровень с нею, тянут "параллельно ей": верующий пересекает природу и науку "параболой", встречаясь с ними, но не непременно, и уносясь вдаль по своим особым законам и путям. Не смеем сказать, но хочется: будет время, когда верующие начнут творить природу... И тогда-то она из хилой и старой пополнеет и воскреснет в силах.

--------------------------------------------------------------------------------

Впервые опубликовано: "Новое Время". 1911. 22 дек. № 12853.

В.В. Розанов. "Водка, пиво, вина".


"Сразу" и "все вместе" - вот прием героического подъема. "Сразу" и "окончательно" - вот вторая его черта. Так и поднялась Русь против пьянства, где 1) никому нельзя было пить и 2) ничего нельзя было пить. Именно эта полнота решимости и поддерживала энтузиазм, который прошел волной по России, подобно чуду. Ведь избавление от пьянства равно величайшей религиозной реформе; по объему, по количеству спасенных душ, спасенных состояний, сохраненных в целости биографий - это вполне религиозно-нравственная реформация, не задевшая ни йоты "старого упования", нашей древней православной веры. Всеми это и было принято как социальное чудо. Оглядывались и говорили: "Чудо! Русь не пьет! Россия трезва".

Именно, полнота-то чуда и родила энтузиазм... А ведь чтобы охотно и радостно его принять, нужно было большое напряжение энергии. Помилуйте, лишиться "такого удовольствия...". Даже академик Глубоковский называет его "утешением...". Да что там: Владимир св. сказал: "Не можем без того быти..."

И вдруг через тысячелетие: "Можем!.."

Чудо! И всего труднее оно было крестьянству: единственное утешение... Кабачок, пирушка и водочка. Свадьба, именины, крестины - водочка. Сладкая беседа - водочка.

Хорошо. Но "когда все согласны" - и крестьянство душевно порешило с водкой. Я имею письма от крестьян, в пору мобилизации, где они своим умом копаются, как заменить питейный доход другими доходами для казны, - "а водке, чтобы не быть вовсе... ".

И вдруг энтузиазм пал! Этот-то драгоценный энтузиазм, родник всего. Ибо без радости "не пить" - нельзя "не пить".

Почему же он пал сейчас? Не то дьявол, не то немец помутил хвостом воду. Пошла измена, пошло предательство. Побежали, крадучись, назад "свои...".

- Народу, конечно, нельзя пить, но нам - можно. Это баре, аристократы говорят. Богатеи. Говорят о виноградных винах.

- Водку - запретить, но пивцом побаловаться можно! Ведь это баловство, а не вред.

Можно представить себе, как примет это народ. "Все вместе" - и народ был рад. Но теперь он скажет: "Мы - опять на последях..." "Баре у нас отняли, а себе оставили". И он назовет реформу, которая была святою, - "окаянною"; а нас самих назовет "окаянными", "чужими", "хитрыми".

Да так оно и есть. Мы себе "утешеньице" оставили.

Хотели ведь именно трезвости, рвались к трезвости! Ведь в этом вопрос, а не в том, чем быть пьяну.

Великое Царское решение - "не быть пьянству на Руси" обошли хитрыми оговорочками и обходцами. Обошли ради каких-то (сравнительно с винной монополией) грошей для казны и ради нашего подленького удовольствия.

Скверно.

Скверно стало дело.

Нужно ждать окончательного и безисключительного Царского: "Повелеваю вовсе не пить".

Мы, людишки, схитрим. Только Царь видит прямой и великий путь. И пожалеет он свой народ.

И не даст зародиться язвящей социальной разнице ("одни пьют", "другие не пьют").

Уже появляются статейки о какой-то пошлой готеборгской системе "не пить" (с урезочками). Когда не понимают, что русский народ никогда "урезочек" не примет, - а ему - "пить" или - "не пить". Когда русская система или русский случай и вообще "даровал Бог" - вышел превосходнее всего, вышел неслыханно.

И мы обязаны совестью, образованные классы совестью перед крестьянством обязаны умолить Государя Императора дать после двух рескриптов - третий и последний: "Повелеваю вовсе не пить".

Тогда разговоры и хитрости кончатся.


--------------------------------------------------------------------------------

Впервые опубликовано: "Новое время". 1914. 15 окт. № 13863.

В.В. Розанов. Женщина-пылесос и ее лекция в зале Тенишевского училища

Это все г-жа Нордман отличается, которая 1) ест одну траву, 2) здоровается с кухарками за руку и теперь, оказывается, 3) всех венчает... И как что сделает у себя в дому, так непременно об этом прочитает лекцию... Так что 1) сколько лекций, 2) столько новшеств в личном существовании уважаемой Натальи Борисовны Нордман. Поистине - блистающее существование.

Господи, чего она не насоветовала выходящим замуж девушкам! Они если до замужества имели службу, заработок или ремесло, то, выходя замуж, должны брать с жениха письменное обязательство уплачивать жене столько "карманных" и "на булавки", сколько восхитительные "оне" получали от заработка до замужества. Потому что с какой стати девушка будет что-нибудь терять. Это - во-первых. Во-вторых, та же рассудительная и, вероятно, очень черствая девица должна оговорить в письменном условии с женихом, что за каждые роды муж должен выдавать жене по 1000 руб. (не забудьте в условии, в котором могут оказаться со временем подчистки, прописать прописью: "тысячу рублей"). И, наконец, если муж окажется неверным жене, она его оставляет, а он ей опять выплачивает "столько-то". Вообще, г-жа Нордман очень точно считает, и это у ней, очевидно, прирожденный талант. Для уличения будущего мужа в "пошлостях с боннами и прислугой" г-жа Нордман советует в каждой комнате квартиры заводить "граммофон" с гладкими пластинками, который бы записывал разговоры мужа. "Мужья, вообще, все неверны и все очень грязны", - это звучало припевом и нотой в лекции г-жи Нордман. Печальное мнение или печальный опыт... Неужели так-таки "все"?!! Дайте пощады, г-жа Нордман!

Позвольте, но кто же будет на такой кислятине "с договором" жениться? Г-жа Нордман отнимает всякий вкус у мужчин, воображая, что мужчины так-таки и кидаются толпами к ногам барышень, умоляя их выйти за них замуж, а те совсем "отказываются" и говорят: "Ни за что". Вместо этого "ни за что" г-жа Нордман и говорит: "Не будьте так жестоки, барышни, и, пожалуй, соглашайтесь выходить замуж, но только вот с этим письменным условием, которое обеспечит ваше будущее на все случаи". До сих пор думалось, что это обоюдно. Что в браке замешано неведомое, очевидно, г-же Нордман чувство, коему имя - любовь. Что в браке обе стороны чем-то жертвуют, чем-то поступаются, что-то драгоценное обе стороны получают себе; и что, наконец, брак заключается на основании глубокого и даже восторженного уважения обеих сторон друг к другу и полного их взаимного доверия.

Г-же Нордман это неизвестно? Печально. Ей вообще, очевидно, многое неизвестно. Например, указывая, что женщины должны рождать детей "не менее как за тыщу", говоря по-купечески, г-жа Нордман, очевидно, не чувствует и не подозревает собственного инстинкта и собственного глубочайшего влечения женщин иметь детей, возиться с детьми, кормить детей, одевать их, водить в школу и в церковь.

Странные "мамаши г-жи Нордман" - точно заводные медные куклы. Не знаю, как они будут рожать "по тысяче за каждого ребенка". Я думаю, они не будут вовсе рожать, а главное - никакой мужчина, уважающий себя и возможных детей от себя, не захочет их рожать с такими "заводными куклами".

В зале Тенишева, где г-жа Нордман читала (в четверг, 5 декабря) свою лекцию, были и протесты довольно громко, а главное - много подавленного смеха. Мужчины, очевидно, внутренно говорили: "Не хотим, не хотим!" То есть "не хотим" таких мертвых и бездушных кукол, с "письменным условием" и без сердца. Нельзя скрыть, что к восторженным почитательницам планов г-жи Нордман, обильно ей аплодировавшим и занимавшим первые ряды зала, принадлежало несколько таких мегер, что они и без договора, и по договору "свернут какому угодно мужу шею". Вообще, можно было бы ожидать вторую лекцию: "Защита от девообразных фурий бедных мужей в браке". Есть ведь женушки ой-ой... И по части "рогов" тоже отличаются не одни "жестокие мужчины", а кой-что известно и об измученном поле.

Ну, теперь будем ждать "в-четвертых", т.е. что еще нового и блистательного придумает "в-четвертых" Наталья Борисовна Нордман, которой лавры, успехи и книжная промышленность г-жи Вербицкой не дают спать. Две счастливые женщины в Петербурге.

Они утопают в розах. Книжки Вербицкой расхватываются, а лекции г-жи Нордман всегда полны публики.

* * *

А на шипах лежит бедный профессор Тураев. Три слушателя у него в аудитории Петербургского университета, два немца и один русский, - как мне привелось услышать от "третьего" из этих слушателей. Он читает о древнем Египте, изящнейшей стране в истории цивилизации. И никого слушателей, учеников!! Почти никого, - в составе десяти тысяч студентов Петербургского университета, которые поистине "числятся" или поистине "топчутся" там... Бедный Петербург! О, не Тураев - бедный. Он богат со своим энтузиазмом, со своей ученостью - богат тем счастьем внутренним, которое дается сознанием: "Я кое-что сделал для отечества".

Он многое сделал. Он зачернил ту черную, грязную дыру, которая именуется: "полное неведение русских о Древнем Востоке". В самом деле, мы кичимся, что "Россия есть столько же страна Востока, как и Запада", что мы не "европейцы", а "азиато-европейцы" и т.д., и т.д., - следуют "пункты" нашей национальной гордости: и палец о палец не ударили, чтобы что-нибудь сделать для проникновения и для освещения этого Востока, и именно - Древнего Востока, т.е. единственно представляющего культурную ценность и высокий исторический интерес. Тураев, автор диссертации "Египетский бог Тот", посвятил всю свою жизнь этому Древнему Востоку, и именно - интереснейшему его пункту, Египту; и года два назад вышло первое издание его двухтомной "Истории Древнего Востока", а теперь, только что вот только, отпечатана первая часть, впервые с рисунками, этой же "Истории"... Очевидно, за вторым изданием последует и еще несколько, и нельзя предупредительно не заметить, что у проф. Тураева есть все средства бесконечно совершенствовать и обогащать пока первое у нас изложение этого занимательнейшего отдела всемирной истории.

Судя по рисунку на странице 310, проф. Тураев склонен дать кой-что "из Египта", что прошло удивительным образом мимо внимания даже таких специалистов этой страны, как Масперо (разумеем большую его историю на французском языке). На рисунке изображено вечернее солнце, бросающее почти горизонтальные лучи на город, храмы, на царское семейство (большие фигуры) и народные толпы, трудящиеся и жертво-приносящие (миниатюрные фигурки). К сожалению, рисунок, который мог бы быть хоть в величину целой страницы, очень уменьшен и не дает зрителю заметить главной его особенности, до чего трогательной!! - Именно, солнечные лучи, представленные в виде длиннейших линий, "от солнца до людей", оканчиваются крошечными кистями рук! В подлинном снимке с памятников, в больших заграничных атласах, каждый луч изображен не в виде одной линии, а через две близкие друг к другу параллельные линии, и получается иллюзия, что солнце простирает к людям руки!! Солнце - "животворящее". Солнце было "бог" в древности: и вот оно не только протягивает руки к людям, но и как бы ласкает и благословляет их головы ("кисть руки" почти касается головы). Что может быть выразительнее, что может быть религиозно-интимнее... И как нам, русским, не вспомнить свое церковное: "Свете тихий святые славы Бессмертного Отца Небесного... Видевше Свет Вечерний поем Отцу, Сыну и Святому Духу"...

И еще несколько (немного) рисунков есть у проф. Тураева, опущенных необъяснимо у западных историков, - и как раз передающих всю негу и изящество египетской жизни и египетских религиозных представлений.

В предисловии проф. Тураев очень мудро объясняет особые обязанности России и русских в смысле "должности изучения" по отношению к Востоку. "Наше отечество, - говорит он, - находится с древними странами Азии и Африки в более близких связях, нежели Западная Европа. Так, наши меры объема и веса и наш алфавит ближе к своему (вавилонскому и финикийскому) первоисточнику. Влияние византийской культуры на нашу сделало нас духовными братьями других восточных христиан, потомков великих древневосточных предков, да и сама Византия покоится не на одной Греции и даже не на одном эллинизме. Восточная империя переварила в себе богатое культурное наследство, полученное из разных источников и от разных народов, вошедших в его состав, - и уже в таком виде передавала его дальше подчинившимся ее культуре народам. Вот почему одни и те же литературные памятники оказываются и в славянском, и в коптском, эфиопском, армянском, сирийском облике, вот почему церковную живопись коптов (прямых потомков древних египтян) можно принять по ошибке за старые русские иконы, а произведения песнопевцев греческой и русской церкви по манере, стилю и тону напоминают не Гомера и Пиндара, а древневавилонские и египетские гимны... На Кавказе попадаются туземные произведения, выдающие несомненное ассирийское влияние. Самые центры ассиро-вавилонской культуры, Ниневия и даже Вавилон, находятся в ничтожном расстоянии от нашей границы, - и тем самым напоминают нам, что интерес к изучению Востока должен быть у нас гораздо более живой, чем в Западной Европе"...

Боже мой, как занимательно все... В следующий "4-й раз", когда соберутся петербуржцы послушать г-жу Нордман о здоровающихся с нею "за руку" кухарках, не скажет ли она своим слушателям и слушательницам: "Господа граждане! Чем слушать вам мои глупости, не пойти ли нам лучше всем и послушать одинокого, никем, кроме троих студентов, не слушаемого профессора Б.А. Тураева".

--------------------------------------------------------------------------------

В.В. Розанов. Встреча праздника. 1908 г.

Полевой праздник среди городского шума - вот значение и положение Рождества Христова среди течения всех дней года. Праздник этот сжат, сдавлен: вокруг него как все не соответствует ему! Невольно вышло так, что он превратился преимущественно в детский праздник, - в праздник, который умеют проводить дети, умеют наполнять его собою, и сами наполняются им. Взрослые, особенно в мужской половине, стараясь разогнать угрюмость, кое-как прилаживают себя к этому празднику, к веселью и мелким забавам детей и жен. Но это выходит деланно и неумело, и всего лучше это можно заметить по тому, как это утомляет взрослых. "Елка вынесена; слава Богу, - можно приняться за дела", - говорит пожилой отец семьи. "Слава Богу, - убрали этот детский сор, и можно поехать повеселиться по-настоящему", - говорят взрослые братья и сестры. И только детишкам печально, что елку вынесли: с нею унесли все их детское, то немногое в году, что относится специально до детей, что принадлежит детям. Взрослый угрюмый мир страшно разросся на счет наивного, простого, детского. Город и все городское расширилось и задавило собою деревенское, полевое.

Так сложилась цивилизация, - и еще печальнее, что она и дальше двигается в этом же направлении. В интересной книге "Святочная хрестоматия" г. Швидченко, где собрано все относящееся до празднования Рождества Христова у разных народов и в разные времена, передается, что еще в XVIII веке взрослые разделяли вполне и с увлечением народные и детские удовольствия этих дней: на место гуляний, в Петербурге, выезжали императрица, великие княжны и вся мужская и женская знать, которая в ту пору была гораздо менее гибка, гораздо более чванлива, важна и надменна, чем теперь. Но втайне всем хотелось повеселиться, - наивность была сохранена, - и на семь дней праздника сливались вместе, в упоительных забавах, детский и взрослый мир. Теперь мы проще и смиреннее, и кажемся более христианами. Но нерв веселости умер в нас. Мы состарились, цивилизация состарилась, и только одни дети еще сохраняют талант встретить по-настоящему тот первый день, вернее, ту первую ночь, с которой началось христианство.

Как это грустно! Может быть, все дела наши, большие, взрослые дела, потекли бы яснее и спокойнее, если бы и в нашей душе сохранилось больше простора для вмещения тихих и прекрасных идиллий, которые во всемирном воображении связываются с этими днями; если бы мы были немножко более с народом, немножко более с детьми. Во всяком случае, на эти дни надо избыть политическую докуку. Думские свары и ссоры, подсиживание друг друга, желание "свернуть соседу шею", не буквально, но политически, - всякий почувствует, едва мы назвали эти "злобы дня", до чего же гаже, ниже, замараннее детской высокой елки, с звездою над нею, и детских и женских хороводов, какие устраиваются вокруг елки, увешанной вкусными пряниками, птицами, конями и куколками.

А в самом деле, можно задуматься: как бы долго, сколько веков и даже тысячелетий ни тянулись бы парламентские свары, политическая борьба, из нее никогда, никогда не родится вот такое событие, какое подало повод к сегодняшней улыбке наших домов, к отдыху наших семей. Сколько бы люди ни усиливались в этой сфере, какие бы тут таланты ни гремели, - все-таки "Рождества Христова" не выйдет: а между тем оно вышло из недр маленькой страны, без политической истории, почти всегда угнетаемой. Вышло в заключение судеб земли уединенной и молчаливой. В политике и вообще в том "серьезном", чем поглощены наши взрослые люди, есть какая-то самоотрава: чем больше трудятся, тем больше выходит сора. А голубых небес не выходит.

Мы все слишком опустились, слишком оземленились. Воображение наше страшно ограничилось, а сердце стало не то чтобы глухо, а как-то пусто. Ничего из него не растет, как из иссохшей земли. И причина этого - излишество забот, подавляющая масса мелких дел, освободиться от которых нельзя, а труд над ними нескончаем и бесплоден. Все у нас "ежедневное" и все "текущее", - и жизнь утекает, целая жизнь, за этим "текущим", что и имени никакого не имеет. В этом отношении как счастливее нас женщины и дети, у которых главное - в дому, которые идут от дела к безделью, когда выходят из дому! Мужская часть засореннее и грязнее их; и она хуже потому, что гораздо несчастнее их самою сферою своего труда, все внешнего, должного, механического, ответственного, - труда всегда не для себя, а для насыщения чудовищной машины цивилизации. В этой машине цивилизации все и дело; она почти не касается женщин, она не задевает детей. И они счастливы и могут с чистым еще сердцем встретить праздник Рождества Христова.

Но мудр тот, кто сознает свое несчастие. И будет тот из нас мудрее, кто сумеет на эти краткотечные дни выйти из своей угрюмости, из своей замкнутости; кто сумеет в душе своей воскресить память своих детских годов, и с этою памятью свежо войдет в женскую и детскую половину дома и скажет: "Ну, я теперь ваш, и весь, без остатка, ваш. Делайте со мной что хотите, - сам я устал и уже придумать ничего не могу. Но вы придумывайте что хотите и как хотите, я заранее все одобряю и всех одобряю и буду эти дни с вами, с одними вами. Гостей не принимать, иначе как ряженых и для веселья и сами также никуда не пойдем, иначе как к детям и для веселья. Все дела, и служба, и хлопоты, все начальники и подчиненные - теперь побоку. Нет у меня ни подчиненных, нет ни начальства, а вицмундир заприте куда-нибудь в чулан на эти дни, чтобы и не вспоминалось, и не мерещилось".

Так встретить Рождество будет и всего приятнее, и всего здоровее, и, наконец, даже всего богоугоднее. Ибо ни к чему так не идут, как к этому празднику, слова известной молитвы: "Всякое ныне житейское отложим попечение".

В.В. Розанов. Кто победит "зеленого змия". 1914 г.

Со страхом ждешь дня открытия винных лавок... Потому что ждешь, что с этого дня пропадет и тот почти мираж, среди которого мы живем с 19 августа. Энергичное и, конечно, многих десятков миллионов стоившее финансовому ведомству это закрытие винных лавок несомненно помогло духовному подъему Руси, с которым она встретила войну, встретила великие слова Государя к народу в Петербурге и Москве и встречала решительно каждый из этих двадцати дней, который порознь всякий был днем историческим. Пережито все в великой трезвости, в полной ясности ума и сердца. Алкоголь не только мутит душу, но и ослабляет ее; он разжижает и охолаживает кровь, после временного и недолгого жара, который как будто поддает душе и телу. Эти трезвые дни русский народ был положительно крепче, чем обыкновенно; и крепким духом все воспринял, и крепким духом на все отозвался.

Справедливо думается, что в последующие дни алкоголь будет лучшим союзником германцев. Вообще, вся эта отрицательная сторона алкоголя так ясна, что о ней нечего говорить. Никто не спорит и нет двух мнений об опиуме в Индии, о морфинизме нервных людей и т.д. О болезнях не рассуждают, а их только лечат. Но как вылечить от алкоголя?

Могучее государственное "запрещено" показало, чего оно стоит. Вообще в эти великолепные дни мы увидали кое-что, чего никогда не видели. И одно из зрелищ - "Государство", как бы севшее на коня, все вооруженное и блистающее, великолепное в быстрых и невозражаемых приказаниях. Мы увидели Повелителя - Царство и замерли завороженные, как влюбленная девушка. Это чувство несомненно прошло по стране, - старое и вековечное в человеке очарование. Царством, как величием и силою. Только этим можно объяснить, что такие завзятые "волки революции", как Бурцев или как политические заключенные далеких сибирских острогов, напечатали воззвания, конечно, к "своим", - предлагавшие "всем соединиться около русского правительства" или подавшие на Высочайшее Имя просьбы, где испрашивается разрешение стать в ряды войска против Германии. Показывает это суть дела. Показывает, что мы и даже наши "отрицатели" не столько - плохие патриоты, сколько расслабленные, вялые граждане при вялом, расслабленном, погруженном в мелочи правительстве. Едва отечество стало перед нами в величии, как мы все почувствовали себя "соотечественниками", - все кинулись служить этому величию и сознающему себя достоинству. Вот высокая струна, до сих пор звенящая в воздухе. Мы пережили некоторое счастье, которое не переживали ни сами никогда прежде, ни наши отцы. Счастье быть членами, быть частицами - великого и прекрасного целого.

И вот уже 20 дней в России никто не пьет. "Запрещено". Нельзя никак выпить, как бы ни хотелось. Кто знает суть ужасных явлений "запоя", знает, что секрет именно в небольшом промежутке трезвых дней, после которого абсолютно фатально начинается "запой" и "зеленый змий". И кто перегодил хоть один срок, кому было "нельзя" в критические, роковые дни, тот наполовину или на четверть, на десятую долю уже исцелился. Таким образом, в эти двадцать дней произошло некоторое, хотя частичное и небольшое, исцеление народа.

Но откуда взять денег? Министр финансов и решительно все финансовое ведомство знает об алкоголе все то, что знаем мы; но в то время, как мы являем собою "прогуливающихся около вопроса", он стоит у самого источника и горестно видит: "неоткуда взять столько денег, сколько поглощает государственное управление, и особенно - военные и морские вооружения, и трикратно - теперешняя война".

- Денег! Денег! Денег! Дайте их! Укажите их! И с завтрашнего же дня алкогольного зла не будет.

Действительно: алкоголь выливается (увы, из казенного ведомства) зеленою отравою в народ. Отравою, никто не спорит, не спорят финансы. И вливается "за него" обратно в государство золотая река. Огромная, не останавливающаяся, "на которую все содержится".

- Торговля.

- Один купил, другой продал.

- Кто купил - погиб; зато кто продал, строит себе дом.

"Дом" правительство, управление, государство. Министерство народного просвещения, министерство юстиции. Школы, суды. Дома "ученики учатся" на то, что родители "выпивают". Ужасно, но действительно. "Судья, судящий преступника, содержится на ту водку, какую преступник выпил и через нее дошел до преступления". Все это правда, и, конечно, все это все видят. "Но как обойтись?" "Деньги нужны до зарезу".

Когда "до зарезу", тогда не рассуждают, а берут. Финансовое ведомство, на которое было столько нареканий, лежит решительно вне их. Собственно "казенное" устройство всего этого дела уничтожило частную промышленность, около этого же "дела", и ничего худого не прибавило, даже, может быть, убрав кое-какую старую кабацкую "нечисть". Так, казна все-таки уничтожила выпивку в "кредит", прием кабатчиком вещей "в заклад", т.е. часто последнего женина и детского одеяния, домашней утвари и пр. Казна никак не ухудшила всего этого дела, а все-таки несколько улучшила. Но "дело" все-таки скверно, ужасно; "в заклад" сюда положена вся будущность народа: здоровье, благочестие, добрые нравы, семейное благополучие.

Собственно, дело в нескольких критических годах, годах в пяти - десяти. Мы все настолько знаем политическую экономию, чтобы знать и утверждать, что золото есть просто монета, "денежный знак" расчета при товарообороте, и никакого богатства само по себе и отвлеченно не составляет. Уже Пушкин говорил про занятия Онегина Адамом Смитом, откуда он узнал о народе, что Не нужно золота ему, Когда сырой продукт имеет.

"Сырого продукта" в России так много, как, пожалуй, ни в одной стране мира; но нельзя же министру оплачивать проценты по займам воблой или осетрами. И только ради этого ведомство торгует водкой, за которую ему приносят "чистенькие". Вот и все.

Вопрос в 5-10 годах: уже за 20 дней трезвости почувствовался такой подъем рабочей энергии в народе, всего за три недели дома народные, семьи, так экономически пооправились, что, конечно, богатство народное, богатство сырыми продуктами и массой труда, необыкновенно быстро возросло бы, - и дало через другие пути, через торговлю и промышленность, все то, что теперь финансы получают через винную монополию. Но - не сразу. А дело заключается именно в "сразу". Ни один учитель, чиновник, судья не может отложить получку жалованья даже на месяц; и финансовому ведомству нельзя ждать не то что "годы", не то что "пять лет", а нельзя ждать даже и месяца.

- Подай!!!

Тут ничего не поделаешь. Надо дать "чистенькими" (золото, монета).

Как?

Подъем энтузиазма к уничтожению водки так велик сейчас, так велика вообще готовность к жертве, - что кажется, все согласились бы на удвоение всех налогов, почтового, бандерольного, "гербового сбора" и вообще всех, решительно всех налогов, которые и падают ведь на зажиточный класс людей, и в этом смысле желательны, как шаг к уравнению налогового бремени. Протестовать бы никто не стал, платя за марку этот год вместо 7 коп. -14 коп. Эту меру можно провести сейчас, распорядительным порядком, по 87-й статье основных законов. Затем, конечно, следовало подумать раньше, а теперь придется подумать уже после войны: заменить винную монополию несколькими другими монополиями, начиная, для примера, с табачной, но отнюдь не ограничиваясь ею. Экспорт многих продуктов, находящихся теперь в руках иностранцев, - правительство может взять в свои руки и получить за этот экспорт все то, что теперь получают экспортеры. Сумма не маленькая. Вообще "справа с водкой", свет от которой мы увидели в эти дни, - есть непременная задача сейчас же после войны. И всего лучше было бы у "зеленого змия" прямо срезать голову. Т.е. "шабаш", "довольно", "больше не получите". Могучее государственное "повелеваю", стоящее в воздухе вот уже 20 дней, показало, что это возможно.

Да это, конечно, и исполнится. Есть что-то благословенное в этом 14-м году, - который поистине таков же, как наш славный "12-й год". Так же он громаден, и величав, и урожаен для великих дел. При смене министра финансов, Государь в памятном рескрипте на имя нового распорядителя казны высказал всю полноту мотивов и всю полноту светлых, радостных надежд, какие в сердце и уме его связываются с победой над вином. Этого решительного слова Царя - довольно. Даже было бы печально нам, русским, если бы победу над страшным и застарелым врагом Руси, над вином, мы получили из чьих-нибудь рук, а не из Царских. Да и никто не в силах его победить, как только один Царь: все будут полумеры, слова, полурешения, с "обходцами" и "хитростью". Сами все пьем, какие же мы победители вина. Ослабел народ; водка имеет защитника в водке же. Тут нужен колосс воли; не думские прения с послаблениями, с сомнениями, а старое тысячелетнее Царское "хочу", которому всегда бросается навстречу энтузиазм народный. А он в данном случае так необходим. Из рук именно Царя Русь уже получила все исключительные блага, начиная с освобождения крестьян, - и новый суд, и земство, и свободное открытое обсуждение законов, и народный контроль над администрацией и бюджетом (Гос. Дума). Все оживилось и воскресло ныне: поперек всего лежит только "зеленый змий". И ему срубит голову и освободит царство от его власти никто, как Царь. Он - старая, историческая надёжа Руси. Нам другой надежды не нужно. За Царем мы все крепки, с Царем мы никого и ничего не боимся. У него - подвиг; св. Русь может и умеет только молиться.

В.В. Розанов. С Рождеством Христовым!.. (1913)

Снова в сознании и в чувствах народных рождается Предвечный Младенец, - рождается в вертепе, т.е. в пещере, куда на ночь сирийские пастухи загоняли свой скот, охраняя его от хищных зверей. Снова приходят поклониться Младенцу и Богу сперва пастыри, т.е. пастухи окрестных стад; и затем приносят Ему дары, золото и благовонные смолы "волхвы с Востока", - дары, знаменующие и священническое, и царское служение рожденного Младенца. Так в этих чертах, и простых и народных, говорящих что-то "свое" и "родное" каждой бедной хижине, - и вместе в чертах небесных и религиозных, уже предрекающих будущие звоны христианских церквей, родился наш Христос, научивший людей и народы новой истине, новой правде; родился Тот, Кто возвестил всем новый закон благодатного существования.

"Свое", "родное" говорит каждой хижине Рождество Христово. Никакие царства и никакие власти, никакие обширные и новые законы, требующие от человека повиновения и говорящие ему языком приказания, - не могли бы внести и не вносят того внутреннего содержания, того сердечного говора, какой принес людям Рожденный Младенец. Здесь разница и разделение религии от царств. И здесь причина, что все царства и власти склоняются перед религиею, ибо даже для них-то, для этих царств, религия дает больше царственного и законодательного, чем сколько они содержат в себе. Религия дает внутреннее убеждение, собственное влечение человека следовать лучшему, благороднейшему, человечному. Навстречу закону, суровому и внешнему, с его тоном приказания, - и раньше, чем он умел приказать, - религия вызывает порывы в самом человеке, не только совпадающие с законом, но и дающие "благодатную прибавку". Никаким законом и никакими его строгостями нельзя бы вызвать того сияния подвига и добрых дел, какими бывает наполнена, - и до сих пор часто, не говоря о ранних веках христианства, - жизнь деятельного и порывистого христианина. "Христа ради" - это относится не до одних нищих... "Христа ради" воздвигаются больницы. "Христа ради", через сборы по копеечке, воздвигнуты все наши храмы. "Христа ради" льется и льется добро из щедрых рук в руки неимущие, - и этот поток до сих пор, через 1900 лет после рождения Божественного Младенца, так велик, обилен и энергичен, что говорить об "угасании христианства" могут только больные языки, покрытые струпьями, и могут только больные изнеможенные совести, задыхающиеся в собственном эгоизме. А говорят многие, и говорят с радостью о "падении религии вообще" и, в частности, об "изношенности и потускнении христианства", - радуясь, что "исчезают предрассудки и суеверия". Но народ им не уступит "своего" и "родного", о чем мы сказали выше. Толща народная хорошо знает, что светская безрелигиозная филантропия оставит их голыми на снегу, что она из тысячи накормит только одного, - не будь народного движения сюда "Христа ради", не будь в самой толще народной порыва делиться с соседом, кормить неимущего, - не ради себя и не ради своей человечности, не ради своего образования и учености, но "ради Христа", Который жертвою за человечество научил и каждого жертвовать для человечества.

И тысяча девятьсот лет не истощился этот поток. Померкли царства и силы, сколько республик пало и монархий разрушилось! - а поток христианских чувств и сила благотворения его не пала; и никто не спрашивает: "Скажите, где же проявление христианского добра?" Оно - везде, добрый читатель, - умей только смотреть; оно в самом тебе, даже если ты отрицаешь христианство, потому что ты уже смотришь совсем новым глазом на человека, на бедняка или больного. И этот новый взгляд или, точнее, этот новый глаз рожден в тебе Христом и христианством, воспитан в тебе церковью и молитвою в родительском дому: ибо об этом ничего не говорит тебе алгебра с геометрией, не говорят филология и медицина, не говорили тебе школьные учителя, торопливо занятые совсем другими предметами и иными темами. Но, как сосуд с дорогим миром долго еще сохраняет аромат мира после того, как из него исчерпано или из него выплеснуто на землю миро, и даже черепки разбитого сосуда долго пахнут тем же, так точно отвернувшийся от церкви и христианства безбожник долго еще сам остается христианином, останутся христианами даже его дети, что бы ни говорил их язык. И настоящий холод безбожия появится только в третьем поколении, когда "пройдет уже все"... Но до такого ужаса никогда не допустит народы Младенец, рождение Которого мы сегодня празднуем.

Христианство - теплота, всемирная теплота. Колыбель - тоже теплота. И ясли, и Младенец в них - все теплота. В противоположность холодному, бездушному буддизму, в противоположность формальному Моисееву законодательству с его мстительным "око за око и зуб за зуб" и с фарисейским разделением людей и даже предметов на "чистые" и "нечистые", - Христос принес на землю благодатное царство, где погашена мстительность и где все "нечистое" освящено благодатью и сделалось чистым. "Не греет ли солнце добрых и злых", не "светит ли оно равно добрым и злым", изрек Христос: запас добра и сила добра, которое принес на землю Божественный Младенец, были столь велики и обильны, что Тот, Кто изрек это слово о солнце, замыл даже рану разделения вещей и людей на добрых и злых, на чистых и нечистых. О, не для того, чтобы попустить зло и нечистое: но чтобы самое зло и нечистоту обратить к Богу, повернуть к Богу, повернуть к правде и очищению. Христос именно победил кривое и лукавое, нисколько с ним не согласившись и ни в чем ему не уступив. Он исцелил, исправил, - а не смежил глаза на существенную разницу между добром и злом. Но Он оставил "огонь неугасимый" последних дней для всего, что и после Его учения и Его образа останется упорным, косным и холодным.

Христианство - защита народная, Христос есть заступник народный. Никогда, никогда народ не отступится от этой защиты своей, никогда он не отойдет в сторону от своего Заступника. Мелкая и неумная школа и некоторые обезумевшие семьи рубят под собою корень, пренебрегая религиозным воспитанием детей, и само пастырство тоже сушит этот корень формальным и внешним исполнением своего благодатного долга и в школе, и в семье. Но 1900 лет держится корень и еще свеж. Немалое время! - и оно крепит в нас надежды. Пройдут безумные дни, все опамятуются и поймут, что нет воспитания без "закона Божия", нет благодатного роста детей без молитвы, без поставленной в церкви восковой свечи, без всего круга забот и мыслей, нить которых начинается в церкви, а оканчивается на далекой орбите нашей целокупной деятельности гражданской, служебной, всяческой.

Но, забывая об отрицательных и кривых явлениях душевной и общественной жизни, кончим - обращаясь к добрым. Скажем слово тем, кто верен Христу и христианству, верен Церкви. Пусть смело и твердо стоят они на этом камне: не смоет его цивилизация, не подмоют его науки, ибо этот камень сам их утверждает и все на нем держится. На правом камне стоите вы, правые и лучшие люди Руси. Только не забывайте: ведите непременно детей ваших к церкви в этот день, приобщайте их морю народному и морю веры народной. Детские впечатления - на всю жизнь. Это относится к возможному небрежению, так распространенному на Руси: будьте бодры и внимательны эти дни, ибо ничто так не воспитывает детей, как правильно вошедший в их душу смысл праздника. Но затем, оставляя рассудительность в стороне, - сами и вольной душой отдайтесь этому празднику; и, помня, что во всем году "Рождество Христово" и связанные с ним "святки" есть главный и единственный семейный праздник всея Руси, - не кидайте драгоценных дней на пустые визиты, светские удовольствия, не спешите в театры и вообще на внешние удовольствия, а старайтесь проводить их лучше дома, делясь душою и мыслью с семьей своей, которой ведь вы по обязанностям службы и всяческого вообще труда - так мало принадлежите, в сущности. Святки - годовой миг воскресенья семьи, или ее оживления, тех счастливых ее дней, когда все "в сборе" и "дома". Вот этим "в сборе" и надо воспользоваться, это "дома" надо разработать, украсить узором игр и забав, чистых, веселых и простодушных. Напомним, что у нас есть (т.е. продается везде) превосходный большой труд - "Святочная хрестоматия" Швидченка, где родители и взрослые дети найдут все, что в праздник нужно, в смысле умного развлечения. Тут и народные всевозможные песенки, и игры, и маленькая пьеска для домашнего спектакля. Книжка и собрана (из поверий всех народов), и написана в целях именно дать русской семье невинное и вместе образованное развлечение на дни Святок!

Ну, с Богом! Здравствуйте все, помните бедных и что-нибудь им уделите в праздник! И сами не забывайте Бога и простодушной русской веселости.

Житие мученика Евгения Николаевича Погожева (Поселянина)


Яркий и плодовитый духовный писательЕвгений Николаевич Погожев, публиковавшийся под псевдонимом Поселянин, принявший в годы гонения на Православную Церковь смерть за веру, родился 21 апреля (3 мая) 1870 года в Москве.

Отец его Николай Александрович (ум. в 1902 году) работая врачом-терапевтом, заслужил личное дворянство. Мать Лидия Николаевна была из знатной семьи; ее восприемниками были генерал от инфантерии Д. С. Левшин и княгиня Н. В. Оболенская.

Воспитывался Евгений в благочестивых традициях церковной Москвы. В очерке «Святочные дни (из детских воспоминаний)» он рассказывал: «Когда я себя еще очень мало помню, Рождество представлялось мне каким-то особенным временем наплыва сладких вещей. Потом я стал помнить торжественную всенощную, громкое пение, тяжелые паникадила в огнях, тяжелые золотые ризы, клубы ладана, расстилающегося в храме, и над всем этим мысль о Младенце, Который только что родился и Который есть Бог. Было Рождество в моем семилетнем возрасте, которое я не забуду никогда...»^[1]. Событие это заложило в его душе «теплую любовь к русской церковности». Одновременно оно научило почитанию святых, о которых он впоследствии много и ярко писал: «Среди объявлений иллюстрированных изданий, рассылаемых перед Рождеством, к нам в дом попал один лист, на котором был изображен митрополит Филипп перед Иоанном Грозным. Доселе еще я живо помню этот несколько размазанный черный рисунок: Филиппа, не сводящего строгого взора с лика Спасителя, царя, гневно пред ним стоящего, толпу опричников. Не знаю, кто мне объяснил содержание картинки, но подвиг Филиппа возбудил во мне необыкновенный, хотя и мальчишеский восторг. Я никому не рассказал о том, что пережил, но несколько дней ходил, все думая о Филиппе»^[2].

Евгений Погожев учился в 1-й Московской гимназии (1879–1888 годы). В 1888 году он поступил на юридический факультет Московского университета. К студенческим годам относится первая, опубликованная им работа: «Перед годовщиной 17 октября в Москве» (М., 1889), посвященная крушению царского поезда в Борках, близ Харькова, и чудесному спасению государя Александра III и его семьи.

В 1888 году в жизни Евгения Погожева произошло событие, которое определило всю его дальнейшую жизнь. Об этом рассказывает преподобный Варсонофий Оптинский: «Однажды он с тетей собирался в Крым, а та перед этим путешествием захотела побывать у батюшки отца Амвросия.

– Вы, тетушка, поезжайте, а я вас в Калуге подожду, – решительно заявил он.

– Да почему же? Поедем вместе, мне веселее будет, а к старцу ты можешь не заходить.

Евгений Николаевич согласился. Приехали. Тетка упрашивает, не сходит ли он хоть разок к отцу Амвросию, но племянник решительно объявляет: «Нет уж, не просите, к отцу Амвросию я ни за что не пойду. Он замучает текстами».

Так и не пошел. Тетка же рассказала о нем отцу Амвросию.

– А нужно бы ему ко мне зайти, – сказал батюшка, – передайте ему, что грешный Амвросий просит его зайти к нему на шесть-десять минут».

Он вышел от отца Амвросия другим человеком. С тех пор начал посещать Оптину и просился в монастырь, но батюшка возразил:

– Нет, сначала надо окончить университет, а там я скажу вам, что делать.

По окончании университета Евгений Николаевич приехал к отцу Амвросию и спрашивает, что же теперь делать.

– А теперь, – сказал батюшка, пишите в защиту веры, Церкви и народности»^[3].

Позже он с сердечной теплотой писал о своем наставнике и духовном отце: «Какое чудо души переживалось, когда вы станете пред этим человеком, сразу согретый, просветленный шедшими от него лучами благодати»^[4]. Великому старцу Евгений Поселянин посвятил отдельный очерк: «Праведник нашего времени оптинский старец Амвросий» (СПб, 1907). В «Летописи Скита Оптиной пустыни», составленной в 1900 году рясофорным монахом Павлом Плиханковым (будущим старцем Варсонофием), 5 июня была сделана запись: «Сегодня прислан отцу Игумену Ксенофонту Троицкий листок об отце Амвросии, составленный одним из духовных сыновей Старца, Евгением Николаевичем Погожевым, помещающим свои статьи в разных духовных журналах под псевдонимом Поселянина. Е. Погожев глубоко верно обрисовал духовный образ Старца и его служение православному русскому народу». О Е. Поселянине сделана также запись и 16 июля: «Сегодня посетил Оптину Пустынь известный духовный писатель Евгений Николаевич Погожев... Был у Начальника Скита и у рясофорного монаха отца Павла... Евгений Погожев был одним из преданнейших духовных сыновей Старца Амвросия и поместил в Душеполезном Чтении за 1892–1895 годы несколько статей о жизни Старца. Кроме того, Евгений Погожев издал отдельную брошюру в 1898 году, в которой описал Оптину Пустынь с самой лучшей стороны в отношении как внешнего, так особенно внутреннего ее благоустройства».

Творчество Е. Поселянина, начавшееся по благословению преподобного Амвросия, продолжалось более четверти века и оставило видный след в церковно-просветительской литературе. Оно является разнообразным по содержанию, красочным по форме, доходчивым до читателя (даже тогда, когда касается глубоких вопросов сокровенной молитвенной жизни человека). Книги и статьи Евгения Поселянина проникнуты теплым религиозным чувством. Они свидетельствовали изнеженному удобствами жизни, охладевшему в вере, увлеченному решением социальных и политических вопросов человеку второй половины XIX и начала XX столетий о высоких и истинных началах жизни, к которой призывает Божественный Учитель.

Большую часть своих трудов Евгений Поселянин посвятил жизнеописаниям святых угодников и подвижников благочестия: «Пустыня. Очерки из жизни древних подвижников» (СПб., 1907; репринт: СПб., 1995); «Собор московских чудотворцев» (М., 1912); «Русская Церковь и русские подвижники XVIII века» (СПб., 1905; репринт: Сергиев Посад, 1990); «Святыни земли русской. С описанием жизни и подвигов святых и знамений, бывших от чудотворных икон» (СПб., 1899); «Преподобный Серафим Саровский чудотворец (с новыми сведениями о Старце)» (СПб., 1903; репринт: М., 1990); «Русские праведники последних времен» (Пг., 1917, кн. 1–; «Святая юность. Рассказы о святых детях и о детстве и отрочестве святых» (М., 1994); «Иоасаф царевич» (М., 1895, 2-е изд., М., 1904); «Под благодатным небом. Один за всех (о преп. Сергии Радонежском)» (СПб., 1994); «Власть духовная и власть мирская» (М., 1996) [О митрополите Арсении Мацеевиче] и др.

Евгений Поселянин умел показать своим современникам нетленную красоту подвига святых: «Кому приходилось испытывать то необыкновенное впечатление, какое переживаешь, когда вдруг до души, измученной житейской тревогой, издали донесутся тихие, бесстрастные, отрадные и счастливо спокойные, как вечность, звуки церковного песнопенья, тот поймет, что подобное впечатление испытываешь и тогда, когда после долгого забвения высших интересов души, долгого периода, во время которого уста от полноты сердца не шептали молитвы, – развернутся вдруг перед глазами правдивые сказания о подвигах былых людей христианства, тех вольных мучеников, которые с такой последовательностью стремились взять и взяли от жизни лишь одну духовную ее сторону. Какой бы пропастью ни была отделена наша беззаконная жизнь от их светлых «житий», но раз мы вызываем внутри себя те сокровища, то лучшее содержание нашей души, которое отчасти раскрадено, отчасти затоптано гнетом жизни, но ростки, которого не погибают в человеке совершенно, пока он дышит – как этой лучшей стороной нашего существа мы и поймем этих дальних и странных людей... Прекрасны они цельностью своих могучих характеров, той великой сосредоточенностью с какой провели свой земной век, не отходя от ног Христа Учителя, слушая Слово Его».^[5]

В 1919 году вышла книга Евгения Поселянина «Богоматерь. Полное иллюстрированное описание Ее земной жизни и посвященных Ее жизни чудотворных икон» (СПб., 1914; М., 2002), ставшей лучшей среди всех работ, посвященных этой дорогой сердцу православного человека теме.

Труд этот явился плодом благоговейного почитания Пресвятой Богородицы. «Восемнадцать слишком веков от того дня, когда Дева Мария на руках Своего Сына была вознесена к великому Престолу и после жизни несказанной скорби, мук и унижений была коронована на чудное Царство Небесное – эти восемнадцать веков бессильны были умалить восторг человечества пред тихой святыней Девы Марии. В немногих дошедших до нас отзывах Ее современников слышно безграничное восхищение сердца, слышны чувства, превышающие всякие слова, не умеющие найти достаточных выражений»^[6]. Книга Евгения Поселянина об иконах Пресвятой Богородицы выделяются замечательной полнотой и богатством свидетельств о чудесах, явленных Божией Матерью через образы Ей посвященные.

Большинство трудов Е. Поселянина в наше время переиздано и служит делу духовного просвещения нашего народа.

В 1904 году Евгений Поселянин женился на Наталии Яковлевне Грот, дочери известного филолога. Брак оказался непрочным и через полгода распался: между супругами были серьезные разногласия во взглядах. Евгений Николаевич еще много лет спустя болезненно переживал случившееся. 22 октября 1911 года преп. Варсонофий говорил своим чадам: «Нет, непрочно земное счастье, и благо человеку, который за ним не гонится, но возлагает все упование на Христа Спасителя. Он не будет посрамлен. Сегодня как раз у меня человек, которого сильно обмануло счастье, – это Евгений Николаевич Погожев...» Старец Варсонофий видел в нем большие духовные дарования: «Вы – идеалист, Евгений Николаевич, – сказал я ему,– в миру нет вам места, ступайте в монастырь, все равно в какой, хоть бы в наш, конечно, где хранятся заветы старцев. Пять лет пребывали бы послушником, десять лет – монахом, пять – иеродиаконом...

– Ну а потом?

– Потом вы были бы старцем, как отец Амвросий. Вы теперь внешний художник, а тогда сделаетесь внутренним»^[7].

Евгений Поселянин не принял монашеского пострига: «И в миру можно приносить пользу, – ответил он».^[8]

Дальнейшая жизнь показала, что богатые внутренние силы его не остались невостребованными. На 61 году жизни он сподобился мученического венца.

Е. Поселянин духовно-писательскую деятельность совмещал с государственной службой. В 1893 году он переселился в Царское Село (позже в Петербург) и поступил в канцелярию 2-го (крестьянского) департамента Сената. Через 5 лет перешел в Комитет по делам печати, числясь по министерству юстиции. В 1903-1904 годах работал в Канцелярии Российской Императорской Академии наук. Получил чин статского советника. В чине статского советника Евгений Поселянин был в 1904 году призван на военную службу как прапорщик запаса, но в боевых действиях не участвовал. 1913 году – чиновник особых поручений в Главном управлении землеустройства и земледелия. В том же году Евгений Николаевич был удостоен потомственного дворянства. В мировую войну служил в Военном министерстве (член Чрезвычайной следственной комиссии, расследовавшей немецкие преступления). С фронта он посылал репортажи о подвигах русских солдат, составившие книгу «Из жизни наших героев-воинов» (Пг., 1916). Несмотря на то, что много времени и сил отдавал работе в государственных учреждениях, духовно-творческий труд был для него главным в жизни. Он активно сотрудничал в журналах: «Русский паломник», «Странник», «Миссионерское обозрение», «Душеполезное чтение», «Свет» и др., а также в газетах: «Церковные ведомости», «Новое время», «Московские ведомости». Отдельным изданием выходили книги: «Задушевные беседы» (СПб., 1901; 2-е изд.: Пг., 1915), «Герои и подвижники лихолетья XVII в.» (М., 1912), «От сердца к сердцу. Из тайны душевной жизни мирянина» (СПб., 1914) и др. После 1917 года опубликовал лишь несколько статей в журнале «Божия Нива»: «Луч горнего света (Отец Иоанн Кронштадтский)» (1918, № 1–2) и «Святая Русь – в изображении русских художников» (1918, № 6–7). В дальнейшем возможности для Евгения Поселянина как церковного писателя практически исчезли. В его следственном деле 1924–1926 годов находится заявление уполномоченным Енисейского отдела ГПУ, где он говорит о своих литературных занятиях до ареста: «Я за последние годы обратился к исследованию биографии Пушкина, а мой ответ под заглавием «Отравленный Пушкин» заслужил лестный отзыв академика Кони и других известных пушкиноведов».^[9]

С апреля 1918 по декабрь того же года Е. Поселянин работал в страховом Обществе; затем сотрудничал в Отделе охраны и учета памятников искусства и старины (декабрь 1918 – апрель 1922). Потеряв работу, с весны 1922 года давал частные уроки.

В ночь с 11 на 12 апреля 1924 года он был арестован по обвинению в принадлежности к контрреволюционной организации. 25 июля 1924 года постановлением особого совещания при коллегии ОГПУ по ст. 68 Евгений Поселянин (в деле – Е. Н. Погожев) был выслан на 2 года в д. Гольтявино Приангарского района. В Следственном деле имеется «Характеристика на административно-ссыльного Погожева Евгения Николаевича», составленная уполномоченным по ссылке Шестаковым: «следуя в ссылку с этапом, последний все время занимался злостной антисоветской агитацией среди ссыльных как в пути следования, а также в пересыльных домах заключения... Злостная агитация Погожевым велась не только среди заключенных, но также были попытки разложить своей агитацией сопровождавший этап конвой. Отбывая ссылку в д. Гольтявино Погожев ведет тесную связь и дружбу с местным попом и населением антисоветского настроения... Одно время, т. е. по прибытии в ссылку в Канский округ, был оставлен для отбытия срока ссылки в городе Канске, проживая в городе Канске. Поведение Погожева сразу стало обнаруживать его активность, выражающуюся в скрытой антисоветской агитации, а также в общении такового с группой местных тихоновцев»^[10].

После ссылки, срок которой закончился в июле 1926 года, Евгений Поселянин вернулся в город на Неве, проживал на Моховой улице недалеко от Преображенского собора, прихожанином которого он являлся.

С 25-го на 26-е декабря 1930 года в Ленинграде были арестованы 13 человек, которых сотрудники ОГПУ объединили как членов кружка Н. М. Рункевич. В обвинительном заключении говорилось: «Под видом богослужения у себя на квартире, после закрытия б. Преображенского собора, Н. М. Рункевич устраивала собрания, на которых в контрреволюционном разрезе обсуждались текущие события политического дня, читалась контрреволюционная литература и т. п.»^[11]. В числе 13 арестованных был и Евгений Поселянин.

То, что следователи ОГПУ называли контрреволюционной организацией, реально представляло собой регулярное общение единых по вере и убеждениям людей. После закрытия Преображенского собора настоятель храма протоиерей Михаил Тихомиров регулярно совершал на квартире Наталии Михайловны Рынкевич, которая была членом двадцатки, богослужения. На допросе Н. М. Рынкевич назвала Е. Поселянина среди тех, кто ей близок по душе и кто посещал ее квартиру. Сам Евгений Николаевич был допрошен 29 декабря 1930 года. Он сказал, что знает Н. М. Рынкевич с детства. Относительно предъявленного ему обвинения, Поселянин заявил: «Касаясь своих политических воззрений, должен заметить: гонения Советской власти не могли меня как верующего человека радовать. Отсюда и то неприязненное отношение к ней, которое я подчас выражал. Не занимаясь разработкой политическо-экономических дисциплин специально, я преломлял свои политические симпатии сквозь призму религиозных чувствований. Должен заметить, что являюсь большим поклонником митрополита Филарета, а последний говорил, что на земле посланником Бога является царь. Пожалуй, этого заявления достаточно, чтобы определить мое политическое credo»^[12]. Поселянин выразил свое положительное отношение к коммунизму как к идее, учение Маркса назвал утопичным.

10 февраля Особый отдел ОГПУ, применив к арестованным ст. 58–11, направил их дело «для внесудебного разбирательства» и ходатайствовал: к гражданину Погожеву Евгению Николаевичу. «применить высшую меру социальной защиты – расстрелять»^[13]. В тот же день тройка ПП ОГПУ утвердила приговор, который был приведен в исполнение 13 февраля.

Так сподобился святого мученического венца Евгений Погожев, бывший духовным чадом преподобного Амвросия Оптинского и посвятивший по благословению старца свою жизнь духовному просвещению народа.

В «Воспоминаниях» дивеевской монахини Серафимы (Булгаковой) рассказывается о посмертном явлении мученика Евгения: «Евгений Поселянин, составивший «Подвиж­ники благочестия», перед своей кончиной жил с неверующей сестрой в Петрограде. Видит он сон, как звонят по телефону, затем приходят ночью и уводят его. Он проснулся утром и пошел к своему духовнику отцу Борису, исповедался, приобщился Святых Таин. В ту же ночь сон, который он видел, сбылся буквально: позвонили по телефону, потом ворвались, обыск, его забрали и увезли. Через некоторое время сестра узнала, что он расстрелян. Она была неверующая и не стала его отпевать, и никому не сказала об этом из священников. Через некоторое время его духовник отец Борис служит в храме, выходит покадить, и вдруг видит – стоит на клиросе Поселянин. Когда священник подходит поближе, тот раскрывает свой пиджак, и отец Борис видит у него на груди рану от пули. Отец Борис спрашивает: «Когда это случилось?» В ответ Евгений Поселянин указывает рукой на икону Трех Святителей. Священник говорит: «Мне надо кадить; подождите, я сейчас вернусь», – и уходит в алтарь. Когда он вернулся, на клиросе уже никого не было»^[14].

---

^[1] Поселянин Е. Н. На молитве в тишине и в бури. М., 1995. С. 33.
^[2] Там же С. 34.
^[3] Варсонофий (Плиханков), преподобный. Духовное наследство. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1998. С. 193–194.
^[4] Смоленские епархиальные ведомости. 1911, № 24. С. 857.
^[5] Поселянин Е. Н. Пустыня. Очерки жизни фиваидских отшельников. [М.:] Издат. группа Свято-Троице-Серафимо-Дивеевского женского монастыря «Скит». Б. г. С. 199.
^[6] Сказание о чудотворных иконах Богоматери и о Ея милостях роду человеческому. Коломна, 1993. С. 3.
^[7] Варсонофий (Плиханков), преп. Духовное наследие... С. 193–194.
^[8] Там же. С. 195.
^[9] Следственное дело. Архив УФСБ по Санкт-Петербургской обл., № 21549, л. 81.
^[10] Следственное дело, л. 34.
^[11] Следственное дело. Архив УФСБ, д. П– 73395, л. 180.
^[12] Следственное дело, л. 116.
^[13] Там же. С. 192.
^[14] «Надежда. Душеполезное чтение». Вып. 15. С. 243.

Священник Афанасий Гумеров

http://www.pravoslavie.ru/put/040326122124.htm

Е. ПОСЕЛЯНИН



Религиозная эволюция г. Розанова(по поводу книги "Уединенное")

В. В. РОЗАНОВ: PRO ET CONTRA
Личность и творчество Василия Розанова в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология. Книга 2
Издательство Русского Христианского гуманитарного института
Санкт-Петербург 1995

Странный писатель, странная судьба.
И труднее всего -- объять его вполне, проследить логическую нить.
Ненавидеть то, что любит, и любить то, что ненавидит, -- проклинать, и сейчас же то же самое благословлять, -- трепетать от ненависти и чрез день перед тем же сладко плакать и умиленно вздыхать...
Г. Розанова иные считают заклятым врагом церкви¹. А между тем это глубоко религиозная душа. И вникнуть в суть одного из крупнейших раздвоений этой раздвоенной, растроенной, расчетверенной души очень любопытно.
Г. Розанов в личной своей жизни был среди многих других людей глубоко, болезненно ранен одним из церковных процессов. И то, что его мучило, довело его до озлобления.
Вспомните захватывающую сцену из "Le Divorce" Bourget², где об стену "non possumus" {запрет (лат.) -- формула папского отказа на требование светской власти.} католического абсолютизма бьется оскорбленная, смятая неудачным браком душа, которой развод вернул бы жизнь, счастье и солнце -- и вы поймете...
Убившись, так сказать, об один из выступов церкви, Розанову, по-видимому, показалось, что он ненавидит всю церковь.
Но ведь то люди и законы, писанные людьми же. Ко всей же церкви у него, в сущности, было странное, сложное чувство: любовь, мучительная для самого и мучащая предмет любви.
Да и в том, что он в церкви, по-видимому, ненавидел, он был непоследователен.
Розанов с виду -- враг монашества. Ну, хорошо. Из этого следует, что особо яркие воплощения монашества должны быть ему особенно ненавистны. Но это "следует" для всякого другого писателя, кроме Розанова.
А вот Розанов из Сарова³, от раки старца Серафима, пишет строки захватывающие, волнующие, напряженного религиозного чувства: вся душа его растекается там в нежном умилении. Он же чертит поэтический, одухотворенный образ оптинского старца Амвросия⁴, которого он сам живым не видел, а лишь слыхал о нем от близкого ему лица.
Как объяснить?
Он не может стать на точку зрения одного из предков героя "Медного всадника":

Андрей, по прозвищу Езерский,
Родил Ивана да Илью
И в лавре схимнился Печерской⁵.

Монашеский клобук представляется ему издали мечом, занесенным над семьей.
А вот там, на месте, где все семьяне, -- и старцы, и молодые, и те, чье сердце впервые расширяется любовью -- ищут себе поддержки: он чувствует там не меч, а ласку, направленную на всю широту жизни, греющую и эту семью, и падает, и благоговеет, и целует народные слезы (тоже непостижимый и даже физически невероятный, чисто розановский прием), проливаемые у этой раки Серафима Саровского...
И если б эти отзвуки сердца его были редки! Но они так часты, что самые верующие, но наблюдательные люди, даже помня все буйственные слова г. Розанова, должны были, думая о нем, мысленно спрашивать его библейским вопросом: "Наш ли еси ты или от супостат наших?"

* * *

Ему казалось порой, что в какой-то неистовой радости он рвет белоснежную ризу церкви. Но через несколько минут он мог бессознательно и жадно целовать эту ризу... И против этой привязанности к церкви, соединенной с чувством ополчения против нее, он сам был бессилен.
Заслуживает особого внимания та резкость, раздраженность, с которою г. Розанов обрушивается на лиц, легкомысленно и поверхностно решающих религиозные вопросы.
От этих лиц Розанов отличается тем, что все, что он сам говорит о религии, все это у него выстрадано, ему досталось дорого и болезненно.
Теперь же, когда религия в сравнительной "моде", о ней толкуют многие, совершенно лишенные религиозных переживаний, ею не страдавшие, не смотревшие в небо то с благословениями, то с проклятиями, не искавшие Бога со скрежетом зубовным, -- говорят о ней округленные фразы, что-то мурлыкают, бесстрастно и самодовольно, напоминая пшютов, усевшихся в "баре" на высоких стульчиках и размахивающих ножками в бланжевых чулочках.
И подобные люди или самоуверенные, с кондачка, отрицатели страшно раздражают г. Розанова.
В этом у него так часто встречаемое в общежитии чувство: мы считаем себя вправе бранить все, чем мы в душе дорожим; судим это, рядим... Но попробуй посторонний побранить то же... О, как мы тогда огрызнемся!
И как ополчился Розанов и на Луначарского, и на Л. Андреева за его "Иуду"⁶, и на других.

* * *

Отношение Розанова к церкви прекрасно выражалось названием вышедшей лет семь назад его книги "Около церковных стен".
Это человек, неуверенно просовывающий голову в двери церкви, готовый слиться душою с охваченною там одним чувством толпой, но удерживаемый чем-то извне.
А в той книге были порывы чистого, своеобразно-наивного религиозного чувства...
И вот теперь новая книга -- "Уединенное".
Тут уж Розанов не "около церковных стен", а входит в них. И как все, в них входящие, находит успокоение измученной душе своей.
Эта книга -- ворох мыслей, приходящих в голову в часы уединения, в часы ночной работы, большей частью мелькающих тенью и исчезающих, а им остановленных и записанных.
Мы не будем останавливаться на разительных блестящих мыслях, на страшных по откровенности характеристиках, мы выхватим только кое-что, определяющее религиозное состояние г. Розанова.
Что скажете вы о такой фразе: "Одному мне лучше, потому что, когда один -- я с Богом".
Розанов дошел теперь до этого интимно-трепетного чувства, без которого нет религии: "Боже, Боже, зачем Ты забыл меня? Разве Ты не знаешь, что всякий раз, как Ты забываешь меня, я теряюсь?"
А это изумительное, простое и ясное объяснение о церкви: "Тепло только тут! Отчего же тут тепло, когда везде холодно? Хороним тут мамашу, братцев, похоронят меня; будут тут же жениться дети; все тут. Все важное. И вот люди надышали тепла".
Уже из сказанного видно, как хорошо -- до экстаза -- чувствует себя Розанов в церкви; лучше, чем тогда, когда ополчался на церковь.
И как он скрежещет на себя самого той поры: "Всю жизнь посвятить на разрушение того, что одно в мире люблю: была ли у кого печальней судьба".
Не хочется делать много выписок из этой книги, которую можно назвать листками ненависти и любви, чтобы не лишать читателя свежести впечатления.
Но как бы хотелось, чтобы побольше молодежи прочло вот эти, смоченные слезами глубокой жалости, строки:

"Сколько у нас репутаций, если не литературных (литературной -- ни одной), то журнальных, обмоченных в юношеской крови. О, если бы юноши когда-нибудь могли поверить, что люди, никогда их не толкавшие в это кровавое дело (террор), любят и уважают их, -- бесценную вечную их душу, их теплое и милое "будущее" (целый мир), -- больше, чем эти их "наушники", которым они доверились. Но никогда они этому не поверят! Они думают, что одиноки в мире, покинуты, и что одни остались у них "родные", это кто им шепчет: "Идите впереди нас, мы уже стары и дрянцо, а вы героичны и благородны". Никогда этого шепота дьявола не было разобрано..."

* * *

Кроме значения решительного в чувстве и мышлении г. Розанова переворота, обрисованного со свойственной ему своеобразной музыкой души, его новая книга имеет еще другое значение.
Это прижизненный памятник, воздвигнутый потрясенною благородностью, быть может, спасенною мужскою душою -- чистой, доброй и ясной женщине, давшей ему счастье и невидимо, заботливой и мягкой рукой, ведшей его туда, куда он теперь дошел.
В те дни, когда он говорил те, "безумные глаголы", которые теперь проклинает, одна сильная духом женщина влекла его в другую сторону, где все -- примирение и спокойное ожидание великой разгадки.
И этой душе-благодетельнице и спет теперь прекрасный, трогательный гимн.
О, какая это одухотворенная, цельная, обожающая любовь!

"Я 20 лет шел за нею: и все, что хорошего я делал, или было во мне хорошего за это время -- от нее; а что дурное во мне -- от меня самого. Но я был упрям. Только сердце мое всегда плакало, когда я уклонялся от нее".

Не в том ли верховное счастье, чтобы видеть все новые и новые высокие стороны в любимом человеке? И какая прелестная наивность мысли и чувства:

"Я не помню дня, когда бы не заприметил с ней чего-нибудь глубоко поэтического и, видя что или услыша (ухом во время занятий) -- внутренне навернется слеза восторга или умиления. И вот отчего я счастлив. И даже от этого хорошо пишу (кажется)".

Да, скажем тут себе, любимая женщина, когда она хороша, какие творит чудеса!
Теперь, когда литература огажена напущенными на нас типами беснующихся менад, когда пишут женщин не по русской действительности, а по спросу на живое сальце; теперь, когда в густой тени стоят неизменными среди развала сохранившиеся наши женщины, держащие на своих руках мир русской семьи: именно теперь приспел час, чтобы к возвышенным типам, выведенным былыми русскими писателями, присоединились те же завороженные в нравственной чистоте своей и целости, но современные типы. Чтоб искренний взволнованный голос человека, испытавшего над всею жизнию своею благоухание и свежесть непорочной женской души, сказал в лицо этой женщине горячее, громкое и далеко слышное "спасибо" всем русским женщинам.
Кто из нас не обязан им? Кто из нас не хотел бы сказать тех же о них искренних, простых и благородных слов?
И -- признательность человеку, эти слова нашедшему!
Земной поклон вам, русские страдалицы, живые и упокоившиеся...
Как дика и невыносима была бы без вас русская жизнь!

____________

Книга "Уединенное" представляет собой вполне определенную, яркую ступень в религиозной эволюции г. Розанова.
И люди, внимательно и вдумчиво следившие за Розановым его прежней поры, различая даже в брани ту любовь, какой не слышали более грубые уши, знают, что он сдержит свое слово.

"Пусть Бог продлит мне 3-4-5 лет (и "ей"): зажгу я мою "соборованную свечу" и уже не выпущу ее до могилы".

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые: Новое время. 1912. 7 нояб. No 13168.
Погожев Евгений Николаевич (1870--1931) -- церковный писатель (псевдоним Е. Поселянин), автор книг "Русская церковь и русские подвижники XVIII века" (1905), "Русские подвижники XIX века" (1910) и др., публицист, сотрудничавший в "Новом времени" одновременно с Розановым. Розанов написал рецензию на книгу Е. Поселянина "Русская церковь и русские подвижники XVIII века" (Новое время. 1905. 18 мая. Илл. прил.).
¹ Поселянин оспаривает мнение Волжского, Бердяева, Философова и других критиков, писавших о крайнем антихристианстве Розанова.
² Бурже Поль Шарль Жозеф (1852--1935) -- французский писатель, автор романа "Развод" (1904).
³ Имеется в виду очерк: Розанов В. По тихим обителям // Новое время. 1904. 10 и 18 авг., 1 и 15 сент.; перепечатано в кн. "Темный Лик".
⁴ См.: Оптина пустынь // Новое время. 1903. 19 дек.; перепечатано в кн.: Около церковных стен. Т. 2. С. 97-128.
⁵ Цитата из поэмы А. С. Пушкина "Езерский" (1832).
⁶ Розанов неоднократно высказывался о произведениях Л. Н. Андреева. См., например, его статьи: Литературные новинки // Новое время. 1904. 2 июня; Русский "реалист" об евангельских событиях и лицах // Новое время. 1907. 19 июля; Л. Андреев и его "Тьма" // Новое время. 1908. 25 янв.
http://az.lib.ru/p/pogozhew_e_n/text_1911_evolutzia.shtml